Придворное общество - [115]

4.

Эту взаимосвязь между определенной группой людей и характерным для нее восприятием природы можно достаточно отчетливо проследить в развитии французского дворянства начиная с XVI века. В раннюю эпоху стягивания знати к королевскому двору чувство удаления от сельской жизни, оторванности от земли и тоски по исчезнувшему мир) еще довольно часто соответствует вполне реальному опыту:

«Ах, и нас, проводящих свою жизнь

на неведомом берегу чужой реки,

несчастье также влечет петь эти печальные стихи…»

Это — слова Иоахима дю Белле, одного из великих лириков Франции первой половины XVI века (1522–1560). Еще отчетливее этот приобретенный в ходе стягивания знати к королевскому двору опыт «отрыва от земли» и навеваемая им меланхолическая тоска обнаруживаются в следующих стихах дю Белле[210]:

«Увы, когда же я вновь увижу мою маленькую деревню

И дым над печной трубой и когда же

Я вновь увижу засов моего бедного дома?

Мне больше нравится жилище, которое стоит перед моими глазами,

Чем горделивые фасады римских дворцов…

Больше моя галльская Луара, чем латинский Тибр,

Маленький холм Лира больше, чем Палатин.

Тонкая черепица кровли нравится мне больше сурового мрамора

И анжуйские ароматы — больше римского воздуха».

Мы слышим жалобу дворянина, обреченного жить в столице, тоску отягощенной души которого мы постепенно учимся понимать как тоску романтическую. Это тоска, которая не может найти себе исполнения. Жизнь в большом свете столицы становится все неизбежнее. Принуждение, от нее исходящее, тягостно; но даже если бы клетка была открыта, убежать из нее не удалось бы, потому что узы, приковывающие придворного к большому свету, стали частицей его самого. Он мог бы возвратиться на родину своих предков, но не смог бы найти там того, что он ищет. Вольная сельская жизнь поры его детства превратилась в мечту, как и само детство. Даже самый великий человек в этом братстве поэтов XVI века, который уже вполне научился жить, как подобает придворному, и настроен вполне монархически, — Ронсар (1524–1585), стоявший в центре знаменитой Плеяды, описывая свою юность, говорит[211]:

«Мне не было и пятнадцати лет, когда холмы, и леса,

И воды нравились мне больше, чем королевский двор».

Эта тоска по утраченной сельской и «естественной» родине, противоположной городской жизни с ее принуждением, становится отныне постоянным мотивом. После Ронсара, и уже в более резких тонах, чем он, об этом говорит представитель следующего поколения поэтов. Де порт, в своих «Bergeries»[212]:

«О поля, прекрасные и сладостные! О счастливая и святая жизнь!

В ней, свободные от всех забот, мы не боимся

Быть согбенными до земли, когда, гордясь

И честью и добром, мы соседствуем с небесами.

О вы, настолько счастливые люди, обитающие в полях.

Не завидуя гордыне роскошных городов!»

Печаль о потерянном из-за того, что пришлось оставить сельскую жизнь, становится все настойчивее, противопоставление города и деревни — все определеннее. Урбанизация и перемещение к королевскому двору, укоренение сельских уроженцев в «роскошных городах» идут еще отнюдь не в полную силу[213]. Но уже видно, как постепенно складывается та человеческая ситуация, которая затем на протяжении всего ancien régime будет определять облик и опыт придворных людей, как и стиль монаршего двора. Эта компонента (не всегда выступающая непосредственно, но всегда действенная) сохраняет свое значение от эпохи Генриха IV вплоть до эпохи Людовика XIV, да и в последующее время. Усиливается пресыщение блеском и славой двора, за которые приходится платить собственной свободой, крепнет и возникающий отсюда идеал, мечта о простой жизни в природе. В этой мечте, к которой тщетно простирают руки, охарактеризованное — теперь уже постоянно воспроизводящееся — соотношение устанавливается на новом уровне и в то же время становится понятным в своем происхождении. Здесь можно с особой отчетливостью видеть взаимосвязи между изменением определенной социальной группы и изменением способа переживания, свойственного людям, составляющим эту группу.

Развитие образа того, что человек переживает как «природу», является одной из сторон совокупного развития человеческого общества. Здесь перед нами — лишь один фрагмент этой стороны. Основная масса средневековых воинов и сеньоров еще жила среди полей, дворов и деревень, рек, лесов и гор, не особо удаляясь от них. Все это составляло часть пространства их повседневной жизни. Они еще не переживали все это, более или менее дистанцировавшись, как «природу» или «ландшафт». Только в ходе урбанизации и превращения дворян в придворных поля и деревни, луга и горы стали воплощать собой образ противоположности, который можно рассматривать только издали. И чем более укреплялся абсолютистский двор, тем сильнее и определеннее образ природы получал характер не просто ландшафта, но ландшафта, в котором отражалось общество данной эпохи. В метаморфозах придворной живописи — скажем, от Пуссена до Ватто — можно неплохо проследить эту роль природы как ландшафта, а часто еще и как сценических подмостков для людей. Природа оказывалась зеркалом придворного общества в определенное время. Все установки и настроения, которые порождала придворная жизнь, — к примеру, сознательная сдержанность и искусственность поз (необходимые всякому, кто хотел иметь вес в этом обществе), помпезно-героическая торжественность или легкая грациозность — все это входит отныне в образ сельской природы, в оформление окружающего ландшафта. Под рукой придворных живописцев природа как преображенная тоской кулиса придворной жизни становится сперва классицистским ландшафтом, затем барочным и потом ландшафтом рококо, в точном соответствии с развитием самого двора и придворного общества.