Придворное общество - [113]

Такой эскиз взаимосвязи между особенной формой переживания и специфической конфигурацией чувствующих таким образом людей позволяет раскрыть, конечно, только один срез действительных взаимосвязей, играющих роль в социальном генезисе романтических импульсов. Однако уже эта ограниченная модель может способствовать тому, чтобы извлечь малозаметные романтические течения в придворной аристократии Франции из того обособления, в котором они рассматривались прежде. Эти явления получится более подробно и ясно осветить при помощи сравнения с близкими по структуре тенденциями в социальных группах, стоявших на другой ступени развития. Вспомним, к примеру, буржуазию Германии в вильгельмовскую эпоху. Там мы тоже встречаем весьма выраженные романтические настроения. Как французское дворянство в ходе растущей коммерциализации и превращения дворян в придворных, так и немецкая буржуазия примерно с начала XIX века, опять же из-за нарастания коммерциализации, индустриализации и государственной интеграции, оказались вполне заметно вовлечена в движение, по мере которого сети взаимозависимости между членами общества расширялись и уплотнялись, а общественное принуждение к формированию у индивидов более стабильного, равномерного, всестороннего и дифференцированного самоконтроля непрестанно усиливалось. Несомненно, эти два общественных слоя во многих отношениях были чрезвычайно различны. Однако, как бы различны они ни были в целом, в том способе, каким они были встроены в совокупную конфигурацию своего общества и государства, обнаруживаются определенные структурно-родственные черты. В обоих случаях перед нами — привилегированные слои, у которых гордость и жажда престижа совмещалась со все большим лишением прана участвовать в осуществлении высших функций власти и в принятии сопряженных с ними государственных решений. В обоих случаях смутные притязания на власть и господство сочетались с несомненной и резко выраженной ролью поданного, глубоко вошедшей в плоть и кровь этих людей. В обоих случаях это были сословия, в которых каждый индивид был обречен на постоянную жестокую и неизбежную конкурентную борьбу, которую приходилось вести, не прибегая к средствам физического насилия, и уже только поэтому — с величайшей осмотрительностью, с постоянным самоконтролем аффектов. В этой борьбе индивиды, которые не были способны сами контролировать ситуацию или утратившие эту способность и действовавшие импульсивно, под давлением сиюминутных чувств, были обречены на социальное поражение, а довольно часто — на утрату своего положения.

В этих буржуазных слоях, особенно в их художественных и академических элитах, не было недостатка в симпатии к романтическому. Однако в этом случае любовь к прекрасному прошлому и мечтательная тоска по его восстановлению соединялись с известным чувством его историчности. В отличие от этих позднейших, скорее, буржуазных романтических импульсов, в придворно-аристократической романтике еще отсутствовал союз с богатством исторического знания и соответствующим ощущением времени. Осуществляется проекция недостижимой тоски по освобождению от острого принуждения общественной взаимозависимости в области власти, цивилизации и так далее; проекция на образ человеческих обществ, принадлежащих более ранней, более простои и менее дифференцированной ступени общественного развития. Эта проекция представляет эмоциональному восприятию подобные общества как воплощения ныне недостижимых высоких ценностей. Однако способность дистанцироваться от современности на данной (придворной) ступени развития еще слишком мала, чтобы можно было сколько-нибудь отчетливо локализовать в иной исторической эпохе общественные обстоятельства и индивидуальные фигуры, образ которых служит вместилищем нашей собственной тоски (в XIX веке так произошло, например, с образом средневековых рыцарей или мастеров-ремесленников). Рыцари романов об Амадисе Галльском или, позднее, пастухи и пастушки, которыми воображали себя в своих мечтаниях представители французского дворянства в ходе его перемещения к королевскому двору, оставались еще идеальными фигурами современных людей в несколько ином костюме.

Однако с исторической перспективой или без нее — характер этих романтических импульсов одинаков. Они суть симптомы специфических аффективных потрясений, связанных с переходом к более всестороннему и дифференцированному переплетению взаимозависимостей и, как мы сказали выше, к соответственно более дифференцированному принуждению со стороны власти и самопринуждению. По вине этих изменений аффективные взрывы, неконтролируемое эмоциональное поведение становятся все опаснее для тех, кто ведет себя таким образом, а именно — все в большей степени грозят им общественной неудачей, государственными наказаниями и угрызениями собственной совести. Спасение от бремени этого принуждения, как в одном случае, так и в другом, ищут (скрепя сердце) в мечтаниях о людях прежнего времени, которые — как чувствуется — еще умели жить свободнее, проще, естественнее, не будучи настолько подавлены принуждением, от которого страдаем мы сами. Для вышеохарактеризованных трансформаций оказывается общей и склонность к специфическому балансу романтического восприятия: люди с романтическими наклонностями предпочитают видеть на переднем плане негативно оцениваемые черты в образе своего настоящего, из которого они, в мечтах, страстно стремятся прочь. То, что появилось в их эпохе нового сравнительно с более ранними стадиями, в их картине истории отходит, сильно уменьшаясь, на задний план. Напротив, в идеализированных образах людей и сообществ более ранних ступеней развития, в которые они проецируют свои собственные стремления, на переднем плане стоит в увеличенном виде все то, чего они желают, что они рассматривают как противоположность нежелательных черт своего собственного общества. Соответственно, все то, что было бы для них нежелательно (если они вообще приняли бы к сведению его существование) исчезает в неясном сумраке заднего плана.