Придворное общество - [114]

Роль, которую играют идеальные образы сельской жизни в придворном обществе ancien régime, иллюстрирует эту функцию утраченного прежнего времени как противоположности принуждению и недостаткам современности. С мыслью о простой сельской жизни часто соединяется желанный образ свободы и непринужденности, которая некогда была и теперь исчезла. Некоторые мотивы такого рода — в особенности, идеализация природы, ощущаемой как сельская, — получат развитие в XIX веке как неизменные мотивы традиции буржуазной романтики. В придворно-аристократических кругах, а с XVIII века — отчасти и в буржуазной интеллектуальной элите эти мотивы отражают ужесточение принуждения взаимозависимостей в ходе растущей дифференциации и интеграции общества.

Роль, которую играет понятие «природы» в идейном мире Руссо, истолковывается порой просто как начало буржуазной романтики, поскольку сам Руссо — буржуазного происхождения. Однако распространение его славы и его идей немало обязано тому отклику, который нашли его идеи в придворно-аристократических кругах, в «свете». В свою очередь, этот отклик едва ли возможно понять, не соотнося его с идеализацией природы и использованием «природы» как образа контрастной противоположности принуждению двора и общественной благопристойности. Мотивы «природы» воспроизводились в традиционной культуре самих придворно-аристократических кругов. Мы связываем романтизацию аграрных обществ и неизменных фигур этих обществ — воинов, пастухов или земледельцев — с растущим отрывом от земли в ходе прогрессирующей урбанизации и со всем тем комплексом перемен, часть которого составляет урбанизация. Значит, мы не должны забывать, что в этот контекст как предшествующая и ранняя стадия урбанизации входит и придворное закрепление воинов, формирование все более крупных и многолюдных княжеских дворов, параллельные прогрессирующей государственной интеграции все более обширных сфер господства. При всех очевидных разрывах в развитии существуют, тем не менее, и соединительные линии, ведущие от придворно-аристократической романтизации сельской жизни и «природы» к романтизации их в рамках городской, буржуазной культуры.

Может быть, понять проблемы такого рода будет несколько проще, если мы добавим, что уже с давних пор в элитных кругах — а в последние годы и во все более широких слоях общества — можно наблюдать неромантические формы преодоления проблем растущего удаления людей от «сельской» жизни в ходе прогрессирующей урбанизации. К этим формам относятся альпинизм, лыжный спорт, многие другие виды спорта и занятий на досуге, а прежде всего — регулярные путешествия, которые совершают во время отпуска все более обширные урбанизированные слои. Как некогда придворные дамы и господа вносили с собою в сельские пастушеские игры свое бытие и свой образ придворных, так теперь люди развитых индустриальных обществ неизбежно несут на себе в горы, к морю или за город свою чеканку горожан. Но в последнем случае никто не маскируется. Здесь уже не мечтают о потерянном мире. В этом «возвращении к природе» отсутствует нота тоски и меланхолии. Оно не компенсирует более фрустрацию политической деятельности, не служит безопасным исходом из тягостного принуждения власти, прибежищем подданных, не принимающих политического участия в осуществлении монополии верховного господства.

В придворном обществе эпохи французского абсолютизма установка на «природу» и тот образ, который себе о «природе» составляют, часто были выражением символической оппозиции ставшему неизбежным принуждению королевской власти и королевского двора. При жизни Людовика XIV, да и позднее, такая оппозиция часто могла выражаться лишь шепотом и в символической маскировке.

Сен-Симон однажды, описывая Версальские сады, которые он называет безвкусными, делает замечание, весьма показательное для подобного рода взаимосвязей.

«Королю, — пишет он[209], доставляло здесь удовольствие тиранить природу и усмирять ее, тратя на то много искусства и денег… Насилие, которое повсюду причиняется в этих садах природе, вызывает отвращение».

Едва ли Сен-Симона можно отнести к романтически настроенным кругам придворного общества. Он, как мы уже видели, играет в политические игры, в сущности довольно-таки тщетные, но часто рискованные настолько, насколько это вообще возможно в рамках единовластно управляемого двора. А в остальном отдушину для своей фрустрированности полновластием короля и принуждением королевского двора он находит в написании своих, поначалу тайных, мемуаров. Там он, на свой особый лад, предлагает королю и двору посмотреть на самих себя в зеркало и говорит многое, чего при жизни великого государя он не может высказать вслух. Цитированное только что замечание являет большое в малом; оно проливает свет на взаимосвязь структуры господства, с одной стороны, и парковой архитектуры и переживания природы, с другой стороны. Чувствительность, порождаемая собственным стесненным общественным положением, позволяет Сен-Симону особенно отчетливо видеть подобные взаимосвязи.

Он видит, что во вкусе короля, в том, как король и нанятые им люди оформляют сады и парки, выражается та же самая тенденция, что и в отношении короля к дворянству и к своим подданным вообще. И Сен-Симон противится этой тенденции и в том, и в другом виде. Вкусу короля соответствует, чтобы и деревья и растения в королевском саду группировались в ясные, легко обозримые формы, как придворные при исполнении церемониала. Кроны деревьев и кусты должны быть подстрижены так, чтобы исчезли любые следы беспорядочного, бесконтрольного роста. Дорожки и клумбы должны быть устроены так, чтобы в структуре садов обнаруживалась та же ясность и элегантность организации, что и в строении зданий королевского дворца. Здесь, в архитектуре строений и садов, в совершенном подчинении материала, в абсолютной обозримости и правильном порядке подчиненного, в совершенной гармонии частей целого, в элегантности живых орнаментов, служащих дополнением элегантности движений короля и придворных дам и господ вообще, в точно высчитанных размерах и протяжении садов и зданий, которые, помимо всех практических целей, служили также саморепрезентации могущества короля, мы, может быть, более полно приближаемся к идеалам короля, чем наблюдая за тем, как он контролировал и подчинял себе людей. Сен-Симон был герцогом и принадлежал к высшей французской знати, и, если можно верить его собственным словам, он никогда не мог примириться с тем, что с ним обращаются (более или менее) как с подданным, одним из бесчисленного множества всех прочих подданных. Понятно и в то же время симптоматично, что он ненавидит садовую архитектуру короля, это тиранство над природой. Его вкус более расположен к английской садово-парковой культуре, которая оставляет значительно большую свободу самостоятельному росту кустов, деревьев и цветов. Ведь эта культура соответствует вкусу высших слоев такого общества, в котором короли и их представители неспособны были надолго утвердить за собою единовластное или абсолютистское господство.