Придворная словесность: институт литературы и конструкции абсолютизма в России середины XVIII века - [88]

III

Устройство «Оды, выбранной из Иова», как и ломоносовской оды вообще, нужно толковать в категориях риторической науки (см.: Тынянов 1977). Как мы видели в предыдущих главах, в России эпохи Феофана и Ломоносова риторика и поэтика не были отделены от политической теории и морали, отвечавших за осмысление и воспроизводство символического порядка. В этой перспективе интерпретировалось и риторическое учение о воздействии на читателей. «Ораторское действие», понятое как «принцип конструкции, доминанта» оды, Тынянов описывает при помощи определений риторической работы из двух редакций ломоносовской «Риторики»:

«Преклонить» второй редакции не есть «удостоверить» первой. Здесь убедительности красноречия противопоставлена его «влиятельность»: не убедить в справедливости и не «пристойными словами изображать», а «красно говорить» и «преклонить слушателя». В том, что такое различие для риторики существенно, убеждает известная, вероятно, Ломоносову характеристика двух родов витийства, которую дает Лонгин: «<…> выспреннее не убеждает слушателей, но приводит в исступление; удивляющее до изумления подлинно всегда берет верх над убеждающим и приятным» (Там же, 229).

Трактат Псевдо-Лонгина «О возвышенном», известный в Европе благодаря французскому переводу Буало, был, действительно, хорошо знаком Ломоносову, конспектировавшему его в годы учебы в Германии (Серман 1983; 2002). Тынянов частично цитирует (в позднейшем русском переводе И. Мартынова) определение, которое Лонгин дает возвышенному:

<…> il ne persuade pas proprement, mais il ravit, il transporte, et produit en nous une certaine admiration mêlée d’étonnement et de surprise, qui est toute autre chose que de plaire seulement, ou de persuader. Nous pouvons dire à l’égard de la persuasion, que pour l’ordinaire elle n’a sur nous qu’autant de puissance que nous voulons. Il n’en est pas ainsi du Sublime. Il donne au Discours une certaine vigueur noble, une force invincible qui enlève l’âme de quiconque nous écoute.

[<…> оно не убеждает в собственном смысле, а увлекает, восторгает и производит в нас некое восхищение, смешанное с изумлением и удивлением, и это совершенно иное дело, чем просто нравиться или убеждать. Об убеждении можно сказать, что обыкновенно оно имеет над нами лишь столько власти, сколько мы желаем. С возвышенным все обстоит совсем иначе. Оно придает речи некую благородную решительность, непобедимую силу, охватывающую душу нашего слушателя.] (Boileau 1966, 341–342)

Возвышенное понимается как чрезвычайная степень риторического воздействия. В отличие от «убеждения», сохраняющего за субъектом республиканскую способность самостоятельного суждения, возвышенное покоряет его суверенной «непобедимой силе» и устанавливает неограниченную власть над слушателем. Лонгин вменяет это свойство и языческой поэзии, и Библии: наряду с описаниями богов у Гомера он приводит и сцену сотворения мира из Книги Бытия. К середине XVIII в. теория Лонгина и его эстетическое толкование библейской космогонии живо обсуждались не только во Франции, но и в Германии и Англии (см.: Morris 1972; Fritz 2011). С учением о возвышенном прямо соотносились поэтические переложения библейских книг, в том числе занимающих нас глав Книги Иова. Написанный практически одновременно с одой Ломоносова и вышедший в 1757 г. трактат Эдмунда Берка «Философское исследование о происхождении наших идей возвышенного и прекрасного» («A Philosophical Inquiry into the Origin of Our Ideas of the Sublime and Beautiful») возобновлял формулировки Лонгина и так определял разницу между возвышенным и прекрасным: «<…> мы покоряемся тому, чем восхищаемся, но любим то, что покоряется нам; в первом случае от нас добиваются согласия силой, во втором – лестью» (Берк 1979, 140). Различие между двумя этими эстетическими модусами соответствует двум типам риторической власти над читателем: завлечению и принуждению.

В теории возвышенного порядок власти совпадает с действием поэтики и риторики: с одной стороны, эта теория вписывает поэтическую работу и эстетический опыт в космические и политические иерархии, а с другой – обнаруживает риторическую природу этих иерархий, их зависимость от искусств словесного убеждения. В главе, так и названной «Сила» (или «Власть» – «Power»), Берк определяет возвышенное через его способность к господству и насилию:

<…> я не знаю ничего возвышенного, которое не являлось бы каким-либо видоизменением силы (power). И эта категория возникает так же естественно, как и две другие, на основе страха, этого общего источника всего, что есть возвышенное. На первый взгляд идея силы представляется принадлежащей к классу безразличных идей, которые в равной мере могут относиться и к удовольствию, и к неудовольствию. Но в действительности природа аффекта, возникающего из идеи огромной власти, чрезвычайно далека от нейтральной. <…> боль всегда причиняется силой, несколько превосходящей нашу, потому что мы никогда добровольно не подчиняемся неудовольствию. Так что власть, насилие, боль и страх – все эти идеи вместе обрушиваются на душу (Берк 1979, 95; перевод исправлен. –