Придворная словесность: институт литературы и конструкции абсолютизма в России середины XVIII века - [90]

Мистицизм такого рода был свойствен официальному языку петровской империи, которому следовал Ломоносов-панегирист. В главном манифесте русского самодержавия – составленной с опорой на западную политическую теорию «Правде воли монаршей» (1722) – Феофан Прокопович прибегает к библейской риторике, созвучной «Оде, выбранной из Иова»:

<…> вся яже восхощет сотворит, якоже Царь совладе, и кто речет ему, что твориши; явственно дух святый научая подданных совершенного Царем своим повиновения показует, что власть царская весьма в повелениях и деяниях своих свободна есть, и ничиему истязанию о делах своих не подлежит. <…> что бо в помянутом Екклезиаста слове глаголется о Царе, «и кто речет ему, что твориши»; то ни о коем же другом чину в писании не обретается, токмо о едином бозе: Тако о власти и силе божией разсуждая Иов, между иными разсуждениями глаголет: «Аще изменит, кто возвратит, или кто речет ему, что сотворил еси» и Исайа, «еда речет, глина скуделнику, что твориши». <…> всяк подданныи долженствует творити повелеваемая от царя, не истязуя советов и намерения его, якоже явно есть из союза слова: Сказав бо приточник, что слава Царева есть в почтении повелений его, наводит: Небо высоко, земля глубока, сердце же Царево необлично. Аки бы рекл: Чти всяк царева повеления, и не испытуй чесо ради сие или оное повелевает, или уставляет: якоже бо высоты небеснои, и глубины земнои испытати не возможно (Правда 1722, 22–24).

«Правда воли монаршей» имела не столько теоретическую, сколько риторическую установку: ее задачей было внушить сообществу подданных идею об абсолютной власти, не оставляющей им права на критику. Умелый ритор, Феофан при помощи библейских цитат и заключенных в них космологических тропов стирает границу между небесным и земным царствами, вменяет монархии божественную непознаваемость. Порожденная таким образом политическая покорность неотделима от личной веры в бога и почтения к священному тексту. Ломоносов сходным образом использует библейскую космологию в панегирическом языке «Оды …Екатерине Алексеевне …в новый 1764 год»:

Блаженны мы, что Ей послушны:

Покорность наша – к счастью путь!

О вы, страны единодушны,

Согласием едина грудь,

Обыкши жить в Монаршей воле,

Ликуйте: Правда на престоле,

И Ей премудрость приседит,

Небесными блеснув очами,

Богини Нашея устами

Законы вечные гласит:

«Цветут во славе мною Царства,

И пишут правой суд Цари;

Гнушаясь мерзостью коварства,

Решу нелицемерно при. <…>

Господь творения начало

Премудростию положил;

При мне впервые воссияло

На тверди множество светил;

И в недрах неизмерной бездны

Назначил словом беги звездны.

Со мною солнце он возжег,

В стихиях прекратил раздоры,

Унизил дол, возвысил горы

И предписал пучине брег».

Премудрый глас сей Соломонов,

Монархиня, сей глас есть Твой;

Пребудет твердь Твоих законов

Ограда истины святой. <…>

(Ломоносов, VIII, 794–795)

Очередная вариация ветхозаветной космогонии ставится тут в средоточие семантической конструкции, объединяющей политический, поэтический и библейский языки, божественную и политическую власть. Это единство обозначается понятиями «правды» и «премудрости», отсылающей одновременно к Ветхому Завету и новой политической рациональности: речь идет о екатерининских проектах просвещенного законодательства (см.: Живов 2002в, 274–277). «Премудрость», однако, не теряет своего риторического характера: она опирается на авторитет и мощный словесный инструментарий Книги Притч, заимствованный Ломоносовым для аллегории самодержавия. Представая умственному взору подданных, эта оглушающая аллегория обеспечивает их «единодушную» политическую эмоциональность, общую радость послушания. Как и в «Правде воли монаршей», библейская космология оказывается здесь фигурой речи – «возвышенным» приемом властного внушения. Риторико-аффективная структура «Оды, выбранной из Иова», в которой космологические картины оборачиваются уроком беспрекословной покорности, также имела фундаментально-политический характер.

IV

Политическое толкование «Оды, выбранной из Иова» было предложено недавно Д. Крыстевой. Обращение Ломоносова к Книге Иова и образу Левиафана она соотносит со сформулированной в одноименном трактате политической философией Гоббса. Левиафан воплощает здесь неограниченную суверенную власть, усмиряющую мятежи и опирающуюся на христианское вероучение. В контексте «просветительской религии» исследовательница предлагает читать ломоносовскую «Оду…» как аллегорическую защиту абсолютистского принципа в ситуации послепетровской политической неустойчивости и, в частности, елизаветинского переворота 1741 г. Апологию бога-творца Крыстева сопоставляет с панегирическими образами монархов, в том числе Петра, а в последней строфе «Оды…», добавленной Ломоносовым к библейскому тексту, усматривает урок политической покорности и осуждение мятежа (Кръстева 2007; Кръстева 2013, 73–93). Это прочтение представляется нам в узловых моментах верным, хотя не лишеным упрощений: так, вывод о прямой политической аллюзионности «Оды…» кажется слишком поспешным, а соположение бога и монарха – недостаточно проработанным. В то же время намеченное исследовательницей сопоставление риторического устройства оды с концептуальными очертаниями абсолютизма и его политического богословия нужно признать исключительно продуктивным.