Придворная словесность: институт литературы и конструкции абсолютизма в России середины XVIII века - [86]

Щитает их за мягкой ил.

Когда ко брани устремится,

То море, как котел, кипит;

Как печь, гортань его дымится,

В пучине след его горит;

Сверкают очи раздраженны,

Как угль, в горниле раскаленный.

Всех сильных он страшит, гоня.

Кто может стать против меня?

(Ломоносов, VIII, 391)

Как замечает Унбегаун, выделенные стихи «принадлежат исключительно Ломоносову» и «делают из Левиафана животное, склонное к нападению, – мотив, отсутствующий в библейском описании» (Unbegaun 1973, 173). Серман в свое время предложил соотносить эти строфы с «морской коровой» – «особым видом морских млекопитающих, открытым второй экспедицией В. Беринга (1733–1742) и описанным ее участником, адъюнктом петербургской Академии наук Г. В. Стеллером» (Серман 1966, 56–58). Ломоносовские стихи соотносятся и с картинами морской фауны в поэме Дюляра, где – как и у Брокеса – очевидные отзвуки Книги Иова растворены в секулярном описательном стиле, подкрепленном обильными естественно-научными примечаниями. Подводный мир Дюляра полон грандиозных чудовищ, ведущих между собой «бесконечную войну»:

Sur ce peuple infini les énormes Baleines

Dominent fièrement, superbes souveraines,

Et sous l’immense poids de leur corps monstrueux,

Pressent & font gémir les flots tumultueux. <…>

A mes regards tremblans quel monstre se présente!

II seme au sein des flots la mort & l’épouvante.

Nul de tes citoyens, ô liquide élément,

N’a tant de cruauté, n’a tant d’acharnement.

Par son vaste contour sa tête est monstrueuse.

Son dos large est couvert d’une peau raboteuse,

Et telle est la largeur de son affreux gosier,

Qu’un homme est dans ses flancs englouti tout entier.

De six cordons de dents, tranchantes, crénelées,

Et sur chaque machoire en étages doublées,

Sa gueule spatieuse est armée, & ses yeux

Aperçoivent la proie au gouffre le plus creux.

Il fond, & l’engloutit. Tout le craint: tout l’évite.

Il en est plus ardent, plus âpre à la poursuite:

Monstre, des vastes mers le fléau, la terreur <…>

Combien d’autres poissons de figure effrayante

Occupés à se faire une guerre constante!

Le puissant Cachalot, ennemi du Requin,

Du combat avec lui balançant le destin <…>

Et l’Espadon <…>

Qui, toujours provoquant la baleine au combat,

Fond sur elle, l’attaque, et sous ses coups l’abat.

[Над этим бесчисленным народом гордо господствуют огромные киты, надменные владыки, и мятежные волны стонут под огромным весом их чудовищных тел. <…> Какое страшное чудовище предстает моему трепещущему взгляду! Оно сеет среди волн ужас и гибель. Никто из твоих обитателей, о влажная стихия, не наделен такой неистовой жестокостью. Его огромная голова чудовищна по своим очертаниям, широкая спина покрыта жесткой шкурой, а размер его устрашающей глотки таков, что человек целиком поглотится его чревом. Его просторный зев вооружен шестью рядами острых зазубренных зубов, расположенных на каждой челюсти в два яруса. Его очи находят добычу в глубочайших пропастях, он бросается и глотает ее. Всё его боится и бежит. Он яростней всех и настойчив в погоне – чудовище, бич и ужас бескрайних морей. <…> Сколь много других рыб, ужасных обликом, занятых бесконечной войной друг с другом! Могучий кашалот, враг акулы, ведущий с ней сражение с переменным успехом. Меч-рыба <…> вечно вызывает кита на битву, бросается на него, нападает и сокрушает его своими ударами.] (Dulard 1749, 40–44)

Узловым моментом тематико-стилистического монтажа «Оды…» служит строфа 7, которая, по словам Унбегауна, почти «полностью принадлежит Ломоносову» (Unbegaun 1973, 166; Коровин 2017, 97):

Стесняя вихрем облак мрачный,

Ты солнце можешь ли закрыть,

И воздух огустить прозрачный,

И молнию в дожде родить,

И вдруг быстротекущим блеском

И гор сердца трясущим треском

Концы вселенной колебать,

И смертным гнев свой возвещать?

(Ломоносов VIII, 389)

Отзвуки уже памятных читателю «Оды…» библейских стихов о дожде и грозящем «безбожным» землетрясении складываются здесь в картину, отображающую литературную конструкцию всего стихотворения: космологические образы в очередной раз отождествляются с текстом, возвещанием, обращенным к аудитории «смертных». Эта картина и обнаруживающиеся в ней установки физико-теологического письма принадлежат далеко не только жанровой поэтике библейского переложения. Строфа Ломоносова может быть возведена к оде Горация I, 34 и ее переложению Кантемиром – оде «Противу безбожных», в которой при помощи новой космологии «доказывается <…> бытие божества чрез его твари» (Кантемир 1956, 203):

Тщетную мудрость мира вы оставьте,

Злы богоборцы! обратив кормило,

Корабль свой к брегу истины направьте,

Теченье ваше досель блудно было.

Признайте бога, иже управляет

Тварь всю, своими созданну руками.

Той простер небо да в нем нам сияет,

Дал света солнце источник с звездами. <…>

Его же словом в воздушном пространстве,

Как мячик легкий, так земля катится;

В трав же зеленом и дубрав убранстве

Тут гора, тамо долина гордится. <…>

Той, черный облак жарким разделяя

Перуном, громко гремя, устрашает

Землю и воды, и дальнейша края

Темного царства быстр звук достизает;

Низит высоких, низких возвышает;

Тут даст, что тамо восхотел отъяти.