Придворная словесность: институт литературы и конструкции абсолютизма в России середины XVIII века - [85]

Кто учредил порядочно составы света и уставил движение всякому точно? <…> Но надлежит взор наш возвести на небо и дивиться пречудному сему зданию, познавая всемогущую руку, которая над главами нашими утвердила пространный и ужасный свод небесный. Какие видим разные виды, какое уму непостижимое здание ото всех видов отменно! <…> Порядочное наступление дня и ночи довольно нам премудрости являет <…> Солнце, по глаголу пророка, позна запад свой, чрез то оно всю вселенную освещает <…> Воззрим еще на множество сводов, на которых несчетные блистают звезды, если те своды тверды и непоколебимы, кто сотворил их, кто поставил светлыя те планеты в местах учрежденных и измерил расстояние их точно? кто своды те порядочно кругом нас обращает, когда в противном чаянии небо не что иное как присполненный состав жидкими телами, подобными воздуху, который нас окружает? <…> что значат бесчисленные звезды, которые бог рассыпал щедрою рукою в небе? Хотя и говорят, что всякая звезда подобна нашему свету <…> но я тем более прихожу во удивление и ужас; помышляя о силе и премудрости вышней, почитаю всевышнюю руку, которая сотворила столь несчетные светы и земли и порядочно держит, провождая их порядочно чрез многие лета (Кантемир 1867–1868, II, 34, 37–39; курсив наш. – К. О.).

С текстом Кантемира могут быть сопоставлены и следующие две строфы «Оды…», в которых Унбегаун отмечает многочисленные мелкие отступления от библейского подлинника (Unbegaun 1973, 165). Обозначим их курсивом:

Кто море удержал брегами

И бездне положил предел,

И ей свирепыми волнами

Стремиться дале не велел?

Покрытую пучину мглою

Не я ли сильною рукою

Открыл и разогнал туман

И с суши здвигнул Океан?

Возмог ли ты хотя однажды

Велеть ранее утру быть

И нивы в день томящей жажды

Дождем прохладным напоить,

Пловцу способный ветр направить,

Чтоб в пристани его поставить,

И тяготу земли тряхнуть,

Дабы безбожных с ней сопхнуть?

(Ломоносов, VIII, 388–389)

Вот соответствующие стихи Книги Иова (38:8–13, 25–27):

Кто <…> заградих же море враты, егда изливашеся из чрева матери своея исходящее: положих же ему облак во одеяние, мглою же пових ю: и положих ему пределы, обложив затворы и врата: рех же ему: до сего дойдеши и не прейдеши, но в тебе сокрушатся волны твоя. Или при тебе составих свет утренний, денница же весть чин свой, ятися крил земли, отрясти нечестивыя от нея <…> Кто же уготова дожю велию пролияние, и путь молнии и грома, одождити на землю, на нейже несть мужа, пустыню, идеже человека несть в ней, насытити непроходиму и ненаселену, и прозябнути исход злака <…>

В «Письмах…» читаем:

И тако вода не одну человеческую жажду утоляет, но и все сухие и песчаные места на земном шаре напояет тучка <…> Кто учредил меру и порядок в бесчисленных составах, кто уставил морю вечные границы, которые оно преступить не смеет, и где власно сказано свирепому и волнующемуся морю: «здесь да сокрушится грозный вал твой»? <…> От коего сокровища взяты те ветры, которые воздух очищают и всякое время содержат в пристойном порядке? <…> Некоторые ветры в известных морях в обыкновенное время владеют и продолжаются несколько дней, потом на их место другие поступают, власно как бы нарочно, чтоб мореплавание учинить порядочно и покойно (Кантемир 1867–1868, II, 35–36).

Как показывает перекрестное сопоставление этих отрывков, ломоносовская ода вырастает из физико-теологического языка, смешивающего библейские цитаты с новым стилем научной и философской популяризации. Это смешение хорошо видно по предыстории ломоносовского описания дождя. С опорой на трактат Фенелона этот мотив разработал Брокес в одноименном стихотворении, написанном хореическим вариантом ломоносовской строфы (см.: Breitschuh 1979, 29–30). Своим стихам Брокес предпослал эпиграф из Книги Иова (36:27–28), однако сами они не претендуют на статус библейской парафразы и выдержаны в стиле новой описательности:

Der verdickten Düfte Söhne,

Der geschwoll’nen Wolcken Frucht,

Trieft mit rauchendem Getöne,

Und vertreibt die heisse Sucht

Der vor Durst geborst’nen Felder;

Nährt die Wiesen, tränckt die Wälder;

Schwängert den sonst dürren Sand,

Und erfrischet Laub und Land.

[Сын сгущенных дуновений, плод набухших облаков рушится с дымным звуком и прогоняет жаркую алчность потрескавшихся от жажды полей, насыщает луга и поит леса, оплодотворяет засохший песок и освежает листву и почву.] (Brockes 2013, 171)

Отзвуки Книги Иова, грандиозный стиль которой Брокес отказывается имитировать, транспонированы здесь в светски-описательную стилистику. Инвертируя этот ход, Ломоносов распространяет свою парафразу тех же самых библейских стихов при помощи словесного материала, восходящего к популярно-философской поэтике Фенелона и Брокеса. Так возникают стихи: «И нивы в день томящей жажды / Дождем прохладным напоить».

Сходным образом элементы новейшей описательности переплетены с библейскими в знаменитых строфах о Левиафане:

Как жернов, сердце он имеет

И зубы – страшный ряд серпов:

Кто руку в них вложить посмеет?

Всегда к сраженью он готов;

На острых камнях возлегает

И твердость оных презирает:

Для крепости великих сил