Придворная словесность: институт литературы и конструкции абсолютизма в России середины XVIII века - [75]

1

Господи, кто обитает

В светлом доме выше звезд?

Кто с тобою населяет

Верьх священный горних мест?

2

Тот, кто ходит непорочно,

Правду завсегда хранит

И нелестным сердцем точно,

Как устами, говорит;

3

Кто языком льстить не знает,

Ближним не наносит бед,

Хитрых сетей не сплетает,

Чтобы в них увяз сосед;

4

Презирает всех лукавых,

Хвалит вышняго рабов

И пред ним душею правых,

Держится присяжных слов;

5

В лихву дать сребро стыдится,

Мзды с невинных не берет.

Кто так жить на свете тщится,

Тот во веки не падет.

(Ломоносов, VIII, 157–158)

Риторика этого псалма прямо соотносится с Моисеевыми заповедями. Третья строфа напоминает о заповеди «Не послушествуй на друга твоего свидетелства ложна» (Исх. 20:16). Петр, как мы помним, осуждал своих подданных, подрывающих государственный порядок сутяжничеством, «подчиненных пастырей оболганием у вышних». Сходные темы возникали и в толкованиях заповеди «Не возмеши имене господа бога твоего всуе» (Там же, 20:7), с которой созвучна четвертая строфа. Феофан разъяснял: «Во лжу свидетеля Бога призывают, котории клятвы и присяги ложныя творят против совести своея» (ПУО, 7).

Оживляя словесный материал псалма, Ломоносов сосредоточивал в нем важнейшие темы русской политической этики и выразительно очерчивал ее нравственный идеал. Под «нелестным сердцем» надо понимать совесть подданного и чиновника, не отступающего из своекорыстного лицемерия от присяжных слов, то есть закрепленных присягой обязательств, и без остатка вверяющего себя небесной и земной власти. В трактате «Христовы о блаженствах проповеди толкование» Феофан в сходных выражениях толковал евангельскую заповедь «блажени чистии серцем»:

<…> той есть чист серцем в люблении ближняго, который не коварствует, ничего не делает подлогом, не лжет, не кленется лестию, не входит в дела не своя, грехов чюжих не зазирает, хранит прилежно свое звание, властем повинуется, не гнева их бояся яко силных, но совестию доброю почитая их яко Божиих служителей, и от самого Бога уставленных, с равными же и меншими себе согласно, снисходително, и благоприменително живет по прямосердечии, и прямодушии, а не того ради, да бы ухитрити друга, прелстити завистию к некоему его падению и разорению, или самолюбия ради своего обманути брата к своей ползе, а к его самаго тщете, или да бы похитити некое слово его к сошитию клеветы, или укоризны и смеха на него, и прочая: кратко рещи: чистый серцем в любви к ближнему есть, который есть не двоедушный, не иное лицем и словом желающий, иное же на серце имущий, но простосердечный, тожде на серце своем носящий, что и словом и нынешним делом показует (Прокопович 1722, 67–67 об.; курсив наш. – К. О.).

Как видно, самые общие библейские предписания проецировались в русской придворной словесности на общественный быт правящего слоя и его политические функции. Это хорошо видно на примере последней строфы «Преложения псалма 14». Формула благоденствия вовеки не падет обозначает твердое положение во властной иерархии. Не менее конкретное значение имеет и требование не брать мзды. Разъясняя заповедь «Не укради», Феофан писал: «<…> когда судия на мзде судит: тот хотя праведно, хотя неправедно судит, крадет, приемлет мзду» (ПУО, 23 об.).

При всей своей видимой тривиальности это положение не было бесспорно принято. Так, Татищев наставлял своего сына в «Духовной»: «По вступлении в дело наипаче всего храни правосудие во всех делах, не льстися никакою собственною пользою», – но несколькими строками ниже пояснял:

<…> за труд и доброхотство от приносящего взять ни пред богом, ни пред государем не погрешу, яко письмо святое учит: «Служай алтарю, от алтаря питается» <…> лихоимство показует, яко неправо взято, а мзда делающему по должности, яко и письмо святое повелевает: «Деющему отдаждь мзду без умаления и достоин есть делатель мзды своей» (Матфея, гл. 10, ст. 10). <…> есть ли я <…> противо закона зделаю, повинен наказанию, а естьли изо мзды, то к законопреступлению присовокупится лихоимство и должен сугубого наказания. Когда же право и порядочно сделав, и от правого возблагодарение приму, ничем осужден быть не могу (Татищев 1979, 143).

Языком придворного политического богословия (и ссылками на личное одобрение Петра) Татищев попытался оправдать «порядочное» взяточничество, позволенное «делающему по должности». Этот взгляд – имевший, надо думать, немало приверженцев – прямо опровергался в ломоносовском переложении. В то время как в библейском подлиннике запрещается брать «мзду на неповинных», то есть из корысти осуждать правых, ломоносовский праведник «мзду с невинных не берет», то есть не принимает награды даже за праведные решения. Встававший за ломоносовской строкой вопрос о допустимости мздоимства имел далеко не только теоретическое значение (см.: Корчмина 2015). Самому Татищеву он стоил карьеры: в 1739–1745 гг. он находился под следствием за «взятки и обиды», был выслан в свои деревни и умер там под надзором пять лет спустя (см.: Валк 1971).

VI

Пути литературного освоения Псалтыри в русской словесности середины века были отчасти предуказаны справочным трудом Кантемира «Симфония, или Согласие на богодухновенную книгу псалмов царя и пророка Давида» (СПб., 1727). Как установил Х. Кайперт, именно «Симфония» послужила основой для позднейших лингвистических выкладок ломоносовского «Предисловия о пользе книг церковных» (1758), обобщавшего роль библейского языка в литературной практике (см.: Кайперт 1995, 37–41). «Симфония», вне всякого сомнения, принадлежала культуре придворного благочестия. В ее посвящении, обращенном к Екатерине I, языком Псалтыри описывались политические отношения подданного к монархии: