Придворная словесность: институт литературы и конструкции абсолютизма в России середины XVIII века - [74]

Канва этого рассуждения напоминает о 143‐м псалме и его толковании у Лютера: от военных побед богоизбранного царя и его борьбы с «внешними» и «невидимыми неприятелями» Феофан переходит к субъектности подданных, колеблющихся между внешним благочестием и внутренней «злобой».

Осуждавшееся в 143‐м псалме корыстолюбие нечестивых, полагающих «славу <…> токмо в множестве богатств» и предпочитающих «избыток» истинной вере, было (как мы уже видели) в числе важнейших пороков, с которыми боролось политическое богословие Феофана и Петра. В толковании Лютера на 143‐й псалом это корыстолюбие тоже оказывается лишь составной частью общенародного нечестия, требующего царской отповеди. Петр I, часто именовавшийся «русским Давидом», собственноручно составил толкование на десять заповедей, просторечной выразительностью напоминавшее о стиле Лютера. Обозрев все запреты заповедей, он обрушивался на всеобъемлющий «грех лицемерия и ханжества» как первую угрозу иерархическому порядку. По словам Петра, лицемеры,

<…> страха Божия не имущи <…> пастырей, иже суть вторые по натуральных отцы, от Бога определены, как почитают, когда первое их мастерство в том, чтобы по последней мере их обмануть, а вяще тщатся бедство им приключить подчиненных пастырей оболганием у вышних, а вышних – всеянием в народе хульных про оных слов, подвигая их к бунту, как многих головы на кольях свидетельствуют <…> оружием не так скоро человека погубить мочно, как языком; и который на свете разбойник столько может людей погубить, как заводчик бунта <…> а все то чинят образом святыни (Чистович 1868, 126).

Подобно Лютеру, Петр под именем «ханжества» осуждает старинное благочестие и ставит на его место обновленное учение о покорности властям и общественной дисциплине. В записке, обнаруженной И. Федюкиным среди бумаг Петра, само понятие дисциплины и его значения применительно к церковному и армейскому порядку объясняются с опорой на его эквивалент в церковнославянской Псалтыри – «наказание» (Fedyukin 2018, 205). В частности, записка ссылается на 49‐й псалом, где «наказание»-дисциплина появляется в речи бога, упрекающего нечестивца в пренебрежении божественным заветом (ст. 16–17). В переложении Тредиаковского эти стихи звучат так:

Но грешнику сказал Бог то:

Ты Право чтешь мое почто?

Почто и мой Завет приемлешь

Ты во твои уже уста?

Ты исправлению не внемлешь;

Моя речь для тебя пуста:

Как татя видишь, с ним ты ходишь;

С прелюбодеем часть находишь.

Уста умножили зло, месть:

Язык сплетал вседневно лесть;

На брата сидя ты клевещешь,

Его ты хулишь и бранишь. <…>

Хвалу кто в чисту жертву мне

Приносит в искреннем огне;

Тот самым тем меня прославит:

Кто на един прямый сей путь

Свою по всяк день ногу ставит;

В того не премину вдохнуть,

И объявить ему нелесно,

Спасение мое небесно.

(Trediakovskij 1989, 130–131)

Согласно синопсису Тредиаковского, в этом псалме осуждается «лицемерие в Израилтянах, уповавших на жертвы и обряды, а не радевших исполнять должности самые существенные Закона» (Ibid., 128). Тредиаковский, в свое время сочинявший «псальмы» под личным покровительством Феофана, не мог не соотносить этих назиданий с его политической этикой. Процитируем еще раз критику лицемерия в «Слове в день святаго благовернаго Александра Невскаго» Феофана:

<…> коликое неистовство тех, котории мнятся угождати богу, когда оставя дело свое, иное, чего не должни, делают. Судия, на пример, когда суда его ждут обидимии, он в церкви на пении. <…> О аще кая ина есть, яко сия молитва в грех! (Прокопович 1961, 97–98)

Контраст между истинной праведностью и мнимым благочестием, который Лютер и русские перелагатели обнаруживали в Псалтыри, был краеугольным элементом разрабатывавшейся Петром и Феофаном политико-теологической дисциплины. В основе ее, как показал Э. Зицер, лежало богословское учение о спасении верой, а не делами, под которыми понимался церковный обряд. Вера, в свою очередь, оборачивалась синонимом ревностной светской службы, которая «ставится в один ряд с христианскими добродетелями и укореняется в „сердце человеческом“» (Зицер 2008, 151–157).

Это отождествление разворачивалось в переложениях псалмов, находивших и воспитывавших своего читателя на границе религиозной и политической сферы. Наставления Псалтыри воспринимались во взаимной проекции с формулировками других ветхозаветных и новозаветных книг и их официальными дидактическими толкованиями. Так, Державин именует «нравоучением» 1‐й псалом, переложенный к началу 1750‐х гг. Ломоносовым и Тредиаковским. Начальная формула этого псалма «Блажен муж иже не иде на совет нечестивых» прямо перекликалась с евангельскими «блаженствами», составлявшими тему книги Феофана «Христовы о блаженствах проповеди толкование». Трактат Феофана, в свою очередь, опирался на составленное Петром I изъяснение Моисеевых заповедей (Чистович 1868, 127–128). Феофан и сам толковал заповеди в одобренном Петром и многократно переиздававшемся букваре «Первое учение отроком», где пояснялось, что «благая дела имеют корень во всех заповедех Божиих» (ПУО, 6–6 об.).

Сближение Псалтыри с заповедями, ветхозаветными и евангельскими, соответствовало одной из конкурировавших речевых установок, определявших жанровую поэтику парафраз: помимо молитвенной аффектации, они могли тяготеть к безличному дидактизму нравственных предписаний (см.: Quitslund 2008, 29). Среди ломоносовских переложений этот жанровый извод был представлен включенной в «Риторику» парафразой псалма 14: