Придворная словесность: институт литературы и конструкции абсолютизма в России середины XVIII века - [71]
(Симеон 1953, 212)
В следующих строфах Ломоносов очерчивает условия политико-богословского договора между монархом и подданными, подобного завету, заключенному Давидом со старейшинами Израиля «пред Господом» (2 Царств 5:3). Нарушение этого завета необходимо приводит к политической катастрофе:
Разбирая эти строфы, Лотман обращает внимание на содержащиеся там «совершенно неожиданные у Ломоносова слова об обязанностях монархов, обусловливающих их право на власть» (Лотман 1996, 56). Ломоносов, как известно, парафразировал екатерининский манифест, изъяснявший провинности свергнутого Петра III:
<…> православными владычествовать восхотел, перво всего начав истреблять страх Божий, писанием святым определенный началом премудрости. По таковому к Богу неусердию и презрению закона Его, презрел он и законы естественные и гражданские <…> все отечество к мятежу неминуемому уже противу его наклонялося (Бильбасов 1900, 86).
Манифест по традиции толковал священный закон как абсолютистское политическое учение о власти и покорности. Апеллируя к «доктрине договорности» между властителем и подданными (Лотман 1996, 56), манифест укоренял ее в религиозном языке: императрица перед лицом «неисповедимаго промысла Божия» обещала «Нашим императорским словом» ввести определенные «государственные установления» и выражала надежду, что в ответ «Наши верноподданные клятву свою пред Богом [т. е. присягу] не преступят в собственную свою пользу и благочестие» (Бильбасов 1900, 86, 91; о разбираемых строфах в связи с манифестами см.: Ломоносов 1893, 338–342 втор. паг.; Чернов 1935, 176, 179–180; Погосян 1997, 107–123). Язык официальной религиозности воссоединял учение о «непосредственном воплощении божества в царе» и идею договора между монархом и подданными – два обоснования царской власти, имевшие, согласно выводам Лотмана, равно фундаментальное значение для русской культуры XVIII в. (Лотман 1996, 39–59).
Характеризуя политико-богословский завет, Ломоносов неслучайно подбирает библейский поэтический язык, построенный на отрывках из Псалтыри и Книги пророка Исайи. Как указывает Н. Ю. Алексеева, среди источников ломоносовской строфы был и «Парафразис песни Деввориной» Тредиаковского:
(Тредиаковский 2009, 222, 611)
«Девора Пророчица посреде народа Израильскаго», авторитетный прообраз женского правления, фигурировала во время коронационных торжеств 1742 г. в числе библейских прототипов Елизаветы (Обстоятельное описание 1744, 131; Старикова 2005, 311; ср.: Osherow 2009, 77–110). Сопутствующий панегирический девиз был заимствован из песни Деборы, в которой молитвенное приобщение к божественной воле служило обоснованием властных полномочий правящей корпорации. Продолжим цитировать переложение Тредиаковского:
(Тредиаковский 2009, 223; курсив наш. – К. О.)
Дж. Агамбен исследует, вслед за Э. Канторовичем, богословские истоки секулярной государственности и, в частности, прослеживает связь между «ангелологией и бюрократией». Постоянная соотнесенность «между духовной и светской властью», mysterium и ministerium, сказывается не только в сакрализации монарха, но и в соположении земной иерархии с ангельским чином. Воплощенный в них обоих «принцип имманентного порядка и управления» совпадает с «призванием к прославляющему песнопению»: «иерархия есть гимнология» (Агамбен 2018, 241–274). Это совпадение манифестировалось в чине коронации: вместе с Елизаветой к торжественной службе в Успенском соборе шествовали «депутаты от купечества» и «малороссийской старшины», а вслед за ними «коллегии и канцелярии, яко то государственные правления, корпусами» и мн. др. В ходе торжеств читалась ектения с прошениями «о всей палате и воинстве» императрицы и о сохранности административных начал: «Господь <…> да подчиненные суды Ея немздоимны и нелицеприятны сохранит» (Обстоятельное описание 1744, 40–42, 54; см.: Уортман 2002, 129–152).
Тредиаковский в «Парафразисе песни Деввориной» и вслед за ним Ломоносов в оде на восшествие Екатерины увековечивают библейским языком явленную в литургии секулярную сакральность государственной иерархии и политико-богословского закона:
Поэтическая и политическая смелость этой угрожающей строфы обосновывается сложным переплетением речевых инстанций. Речевой субъект ломоносовской строфы размыт: ее ветхозаветные назидания можно вложить в уста Екатерине, с чьим манифестом эти стихи близко соотносятся, молящемуся с ней народу или непосредственно поэту-подданному. Обращенные к «правителям и судьям» уроки пророчествующего поэта оборачиваются вариациями официального политического богословия, утверждающего священный характер мирской власти. Культурный авторитет пророческих книг и следующего им поэта-панегириста основывается на политическом авторитете освященной монархии, воплощающей на земле божественную
Научная дискуссия о русском реализме, скомпрометированная советским литературоведением, прервалась в постсоветскую эпоху. В результате модернизация научного языка и адаптация новых академических трендов не затронули историю русской литературы XIX века. Авторы сборника, составленного по следам трех международных конференций, пытаются ответить на вопросы: как можно изучать реализм сегодня? Чем русские жанровые модели отличались от западноевропейских? Как наука и политэкономия влияли на прозу русских классиков? Почему, при всей радикальности взглядов на «женский вопрос», роль женщин-писательниц в развитии русского реализма оставалась весьма ограниченной? Возобновляя дискуссию о русском реализме как важнейшей «моделирующей системе» определенного этапа модерности, авторы рассматривают его сквозь призму социального воображаемого, экономики, эпистемологии XIX века и теории мимесиса, тем самым предлагая читателю широкий диапазон современных научных подходов к проблеме.
Боевая работа советских подводников в годы Второй мировой войны до сих пор остается одной из самых спорных и мифологизированных страниц отечественной истории. Если прежде, при советской власти, подводных асов Красного флота превозносили до небес, приписывая им невероятные подвиги и огромный урон, нанесенный противнику, то в последние два десятилетия парадные советские мифы сменились грязными антисоветскими, причем подводников ославили едва ли не больше всех: дескать, никаких подвигов они не совершали, практически всю войну простояли на базах, а на охоту вышли лишь в последние месяцы боевых действий, предпочитая топить корабли с беженцами… Данная книга не имеет ничего общего с идеологическими дрязгами и дешевой пропагандой.
Автор монографии — член-корреспондент АН СССР, заслуженный деятель науки РСФСР. В книге рассказывается о главных событиях и фактах японской истории второй половины XVI века, имевших значение переломных для этой страны. Автор прослеживает основные этапы жизни и деятельности правителя и выдающегося полководца средневековой Японии Тоётоми Хидэёси, анализирует сложный и противоречивый характер этой незаурядной личности, его взаимоотношения с окружающими, причины его побед и поражений. Книга повествует о феодальных войнах и народных движениях, рисует политические портреты крупнейших исторических личностей той эпохи, описывает нравы и обычаи японцев того времени.
В книге рассказывается история главного героя, который сталкивается с различными проблемами и препятствиями на протяжении всего своего путешествия. По пути он встречает множество второстепенных персонажей, которые играют важные роли в истории. Благодаря опыту главного героя книга исследует такие темы, как любовь, потеря, надежда и стойкость. По мере того, как главный герой преодолевает свои трудности, он усваивает ценные уроки жизни и растет как личность.
В настоящей книге чешский историк Йосеф Мацек обращается к одной из наиболее героических страниц истории чешского народа — к периоду гуситского революционного движения., В течение пятнадцати лет чешский народ — крестьяне, городская беднота, массы ремесленников, к которым примкнула часть рыцарства, громил армии крестоносцев, собравшихся с различных концов Европы, чтобы подавить вспыхнувшее в Чехии революционное движение. Мужественная борьба чешского народа в XV веке всколыхнула всю Европу, вызвала отклики в различных концах ее, потребовала предельного напряжения сил европейской реакции, которой так и не удалось покорить чехов силой оружия. Этим периодом своей истории чешский народ гордится по праву.
Имя автора «Рассказы о старых книгах» давно знакомо книговедам и книголюбам страны. У многих библиофилов хранятся в альбомах и папках многочисленные вырезки статей из журналов и газет, в которых А. И. Анушкин рассказывал о редких изданиях, о неожиданных находках в течение своего многолетнего путешествия по просторам страны Библиофилии. А у немногих счастливцев стоит на книжной полке рядом с работами Шилова, Мартынова, Беркова, Смирнова-Сокольского, Уткова, Осетрова, Ласунского и небольшая книжечка Анушкина, выпущенная впервые шесть лет тому назад симферопольским издательством «Таврия».
В интересной книге М. Брикнера собраны краткие сведения об умирающем и воскресающем спасителе в восточных религиях (Вавилон, Финикия, М. Азия, Греция, Египет, Персия). Брикнер выясняет отношение восточных религий к христианству, проводит аналогии между древними религиями и христианством. Из данных взятых им из истории религий, Брикнер делает соответствующие выводы, что понятие умирающего и воскресающего мессии существовало в восточных религиях задолго до возникновения христианства.
В своем последнем бестселлере Норберт Элиас на глазах завороженных читателей превращает фундаментальную науку в высокое искусство. Классик немецкой социологии изображает Моцарта не только музыкальным гением, но и человеком, вовлеченным в социальное взаимодействие в эпоху драматических перемен, причем человеком отнюдь не самым успешным. Элиас приземляет расхожие представления о творческом таланте Моцарта и показывает его с неожиданной стороны — как композитора, стремившегося контролировать свои страсти и занять достойное место в профессиональной иерархии.
Представление об «особом пути» может быть отнесено к одному из «вечных» и одновременно чисто «русских» сценариев национальной идентификации. В этом сборнике мы хотели бы развеять эту иллюзию, указав на относительно недавний генезис и интеллектуальную траекторию идиомы Sonderweg. Впервые публикуемые на русском языке тексты ведущих немецких и английских историков, изучавших историю довоенной Германии в перспективе нацистской катастрофы, открывают новые возможности продуктивного использования метафоры «особого пути» — в качестве основы для современной историографической методологии.
Для русской интеллектуальной истории «Философические письма» Петра Чаадаева и сама фигура автора имеют первостепенное значение. Официально объявленный умалишенным за свои идеи, Чаадаев пользуется репутацией одного из самых известных и востребованных отечественных философов, которого исследователи то объявляют отцом-основателем западничества с его критическим взглядом на настоящее и будущее России, то прочат славу пророка славянофильства с его верой в грядущее величие страны. Но что если взглянуть на эти тексты и самого Чаадаева иначе? Глубоко погружаясь в интеллектуальную жизнь 1830-х годов, М.
Книга посвящена истории русской эмоциональной культуры конца XVIII – начала XIX века: времени конкуренции двора, масонских лож и литературы за монополию на «символические образы чувств», которые образованный и европеизированный русский человек должен был воспроизводить в своем внутреннем обиходе. В фокусе исследования – история любви и смерти Андрея Ивановича Тургенева (1781–1803), автора исповедального дневника, одаренного поэта, своего рода «пилотного экземпляра» человека романтической эпохи, не сумевшего привести свою жизнь и свою личность в соответствие с образцами, на которых он был воспитан.