Приди в зеленый дол - [4]

Анджело Пассетто смотрел, как исчезают его следы на дороге. Он не сумел бы объяснить, что это значит, но чувствовал, что именно это наполняет его спокойствием, придаёт уверенности в себе. Сейчас он пойдёт дальше по дороге, и вода станет размывать следы его туфель, и он не оглянется и не увидит, как за его спиной остроносые ямки наполнятся дождевой водой.

Охотник теперь стоял наверху, на висячем мостике; его силуэт чётко выделялся на фоне темнеющего неба. Перекрывая шум воды, он хрипло и натужно прокричал:

— Эй, Кэсси Килигру! Раз уж её дерьмовое высочество миссис Сандерленд Спотвуд так изголодалась по мясному, что готова убить человека из-за паршивой оленьей туши, так я, пожалуй, пришлю тебе ошмёток сала! — Он визгливо рассмеялся, потом перешёл мостик и исчез в тумане, застилавшем обрыв.

Женщина сошла с крыльца и стояла возле оленя, разглядывая его. Потом оценивающе оглядела Анджело Пассетто, его лицо, его клетчатый пиджак с ватными плечами и узкий в талии, узкие чёрные брюки, лакированные туфли и мокрый пакет в расползающейся газете.

— Если сразу не разделать, протухнет, — сказала она, переводя взгляд на оленью тушу. — Сумеешь помочь? — И, поколебавшись, добавила: — Получишь двадцать пять центов. То есть нет, полдоллара.

Он ничего не ответил. Просто осторожно перешагнул через поваленную изгородь, отнёс свой мокрый пакет на веранду и обернулся к ней, ожидая приказаний.

— Я принесу верёвку, — сказала она, двинувшись к сараю — тонкая фигурка в слишком широкой мужской вязаной куртке, опускавшейся ей чуть не до колен. Её тёмные волосы, собранные в узел, уже намокли от моросящего дождя.

Она скрылась в сарае, ещё более ветхом, чем дом, и вернулась оттуда с верёвкой.

— Старый шнур, — сказала она, — может быть, выдержит.

И подала ему верёвку.

— Чего ж ты ждёшь? Оттащи под тот кедр. Забрось верёвку и подвесь тушу на сук.

Она запнулась, потом добавила, будто извиняясь:

— Он слишком тяжёлый для меня. А остальное я все могу сама.

Анджело послушался, и скоро олень повис как полагается: вниз головой. Его крупные, в золотых крапинках глаза застыли, вывалившись из орбит; за левым плечом торчала стрела, и из раны сочилась кровь.

— Крупный самец, — сказала женщина, разглядывая тушу. — Фунтов на сто семьдесят пять. Восемь отростков.

— Чего? — спросил Анджело Пассетто.

— Отростки на рогах, — сказала женщина. — Ему восемь лет.

Она глядела на оленя. Потом протянула руку и коснулась пальцем мягкой шкуры в паху, где коричневое переходило в палевое. Потрогала засохшую корочку крови.

— Восемь лет, — сказала она, — бегал по лесу и вот дождался — пристрелил его Сай Грайндер из своего дурацкого лука.

Она поглядела на свой палец, измазанный кровью, и обтёрла его о подол.

— Мисс, — сказал Анджело Пассетто. — А что теперь? Что надо делать?

— Что делать? — повторила она, поглядев на Анджело так, словно видела его впервые. — Свежевать, вот что. Я принесу нож.

Взяв у неё нож, он сперва отошёл к крыльцу, снял свой клетчатый пиджак, заботливо, почти любовно свернул его и положил на крыльцо где посуше, однако по ступенькам подниматься не стал. Потом закатал рукава белой рубашки, оголив смуглые сильные руки.

Он взял нож, испробовал лезвие, срезав волосок с руки, потом осторожно, словно не доверяя земле под ногами или будто оберегая туфли, приблизился к оленю, с неожиданной ловкостью оттянул голову за рога и, когда горло оленя вздулось, вонзил в него нож и резанул поперёк; кровь хлынула, и он отступил.

Он стоял, держа рог и нагнувшись к оленю, словно танцор, склонившийся к партнёрше. Оттягивая голову, он держал разрез открытым; кровь хлестала на лежавшие на земле кедровые иглы и сухие веточки; они всплывали и кружились в красных парных ручейках, прокладывавших себе путь по неровной земле.

— Что же ты спрашивал меня, раз ты и сам умеешь?

— Я умею, но только не… — он замолчал, вспоминая слово, — не Санта Клауса.

— Где ж ты выучился? — спросила она.

— Мой дядя, — сказал он. Потом: — У него была эта… ферма. Я выучился у дяди на ферме.

Потому что, когда отец умер, его послали в Огайо к дяде, и он работал там на ферме, ненавидя и дядю, и ферму, самого себя и весь мир. Пока однажды не сшиб дядю с ног ударом кулака и не удрал в Кливленд, а там — гулянки, выпивки, бешеная езда и зеркала, отражавшие Анджело Пассетто, когда он снова и снова проводил расчёской по черным шелковистым волосам.

— Что это ты говоришь не по-людски?

— Я… Сицилия.

Она разглядывала его, а он стоял в тени огромного кедра, опустив руки и держа нож кончиками пальцев, а кровь у него под ногами впитывалась в землю.

— Вот отчего ты такой смуглый, — сказала она.

— Сицилия, — повторил он равнодушно; он ждал, что она будет делать дальше.

Кровь уже не текла из разреза, только капли по одной срывались с мокрой морды и падали в лужу.

— Куда ты идёшь? — спросила она.

Он поглядел на дорогу и не ответил.

— Эта дорога никуда не ведёт, — сказала она. — Просто кончается там, и все. Раньше здесь стояли богатые дома. Потом землю смыло, все ушли. — Она замолчала, словно забылась.

— Дом моих родителей стоял вон там, — снова начала она. — Высокий, светлый. И ферма была большая. Это когда я была ещё девочкой.