Претерпевшие до конца. Том 1 - [89]

Она всегда знала, что, если даже невозможное исполнится, и судьба соединит их, то счастья ей не видать. Как ни сильно было чувство, а трезвости взгляд всё же не утратил. И видела Ольга, каков есть Жорж. Тут уж не счастье ждало, а мука добровольная. Но не думалось, что такая…

С войны он вернулся другим. Надломленным. Будто придавленным неподъемной тяжестью. Целыми днями просиживал в одиночестве, мрачно глядя перед собой. Пил горькую и молчал. Сердце разрывалось от вида этой безысходности. В тот день, когда мужики, подстрекаемые разными негодяями, пришли в усадьбу и требовали выдать им «охвицера», полковник Кулагин был мертвецки пьян. Сёстры спрятали его, бесчувственного, в чулане, и он мирно проспал всё то время, пока отец, надрывая больное сердце, урезонивал смутьянов.

Поздно ночью, спустившись в гостиную, Ольга застала там Жоржа, дрожащими руками пытающегося открыть шкафчик со спиртным. Заметив её, остановившуюся на лестнице, он виновато развёл руками:

– Видишь, Ляля, даже ключ потерял…

– Это я его взяла, – спокойно ответила Ольга.

– Зачем?..

– Чтобы ты им не воспользовался.

Жорж усмехнулся:

– Наивная моя девочка, неужели ты думаешь, что я не открою этот дурацкий шкаф без ключа? Или не найду, где утолить жажду в другом месте?

– Не сомневаюсь, что найдёшь.

– Тогда зачем?

Ольга пожала плечами:

– Потому что мне больно смотреть на тебя.

Жорж провёл ладонью по покрывшей его лицо густой щетине:

– Что, скажете, не комильфо, принцесса? Знаю… Да только какая, к чёрту, теперь разница? – он безнадёжно махнул рукой и уселся в кресло. – Ни Царя тебе, ни России. Ни Берлина, ни армии… Конезаводик мой и то к рукам прибрали! Экспроприаторы… Какие там лошади были! Ни у кого в округе таких не было! А теперь где они? Я ведь каждую в лицо и по имени помню! Характер каждой знал… Ну что, какой вред бы был им, если бы и дальше конезавод существовал? И от меня бы им какой вред был? Ведь никто лучше меня в этом деле не разбирается…

Он говорил, как обиженный ребёнок, не иначе. Ребёнок, у которого отняли любимую игрушку. Кругом всё полыхало и распадалось, рушилось, гибло, а «дядинька» оплакивал своих любимцев. Для него именно их утрата стала самой большой катастрофой.

Ольга подошла к нему и, остановившись позади, погладила по голове:

– Полноте, разве на этом жизнь кончается?

– А на что мне жить теперь? Карьера – псу под хвост… Всё, всё, чем я жил – псу под хвост… Ты понимаешь? Тут только одно и остаётся: или пулю в лоб, или спиться.

– Грешно так говорить!

– Грешно! – фыркнул Жорж, резко поднявшись. – Ещё от тебя морали слушать не хватало! Ты же не знаешь ничего! Ничего не знаешь!

– Так расскажи. Я, конечно, не столь мудрый собеседник, как твои лошади, но, наверное, что-то пойму.

Жорж утих, снова уселся в кресло и, поглядев на Ольгу, криво усмехнулся:

– Жалеешь меня? Знаю, жалеешь. А зря! Я о себе недавно, Ляля, премерзостную правду узнал. Я, оказывается… трус! Там, на фронте, когда вся эта заваруха началась, я поначалу вспыхнул – за Царя и Отечество! Присяга! То, сё… А потом, как солдатикам своим в ласковые очи посмотрел, так и враз о присяге и долге забыл. Представилось мне вдруг, Ляля, что насадят они меня на штыки свои, как барана на вертел! Думал за Царя кричать, а крикнул: «Да здравствует Временное Правительство!» И бантик этот мерзостный пришпилил к груди. Ну, орлы мои, знамо дело, возрадовались. Айда качать меня! А командир наш, друг мой, Витя Зорин, тем же вечером собрал всех офицеров и прилюдно руки мне не подал. Таким взглядом наградил! А ночью застрелился… Оставил записку, что не хочет смотреть, как предатели будут бесчестить его Родину… Нашу Родину! А я в то же утро под красным полотнищем за войну до победного конца агитировал… И сам себя презирал. И перед собой Витькино лицо видел. А меня ж на его место назначили… Полковничий чин присвоили. Без погон только… Вот, только офицеры наши один за другим или в другие части перевелись, или в отпуска убыли. Презирали меня… Я и сам себя презирал. А потом подумал – за что, собственно? Кого я предал? Я никого не свергал и честно присягнул новому правительству, которому и Государь наказал подчиняться. Наше дело военное! Немца побеждать! А под чьим началом – не всё ли едино? Ведь Россия-то никуда не делась! И я ей продолжаю служить! Скажи, ведь так, так?

– Да, конечно… – растерянно согласилась Ольга, хотя внутренне и сомневалась в справедливости такого довода.

– Так… Да только в августе всё опять прахом пошло! Из-за Корнилова… Многие генералы на его сторону встали. Когда их затея провалилась, их и многих старших офицеров начали арестовывать, вычищать. И я опять струсил. Представил, что и меня – так же. Арестуют… И вся эта шваль будет глумиться… Я не боюсь смерти в бою, но только не такой! Терпеть унижения от хамов… Невыносимо!

– И что же ты сделал?

– Подлость, Ляля. Я сделал подлость! Ещё одну! Я написал письмо, в котором отмежевался от корниловщины и осудил её! Об этом, конечно, узнали наши офицеры… В общем, пришлось мне со службы уйти. А ведь долгом моим было смыть позор кровью. Последовать примеру Витьки… Только я и тут струсил… Битый час на револьвер смотрел, к виску дуло подносил, а потом напился вдрызг и написал рапорт об отставке. Так-то, дитя! Что, и теперь тебе меня жалко?