Преступники-сыщики - [81]

В понедельник вечером, тринадцатого числа, точно в назначенный час явился несчастный Джарбер. Выглядел он настолько измученным, что буквально являл собой живое воплощение усталости и немощи. Одного взгляда мне хватило, дабы понять – вопрос о датах сыграл с ним злую шутку и мистер Магсмен действительно не был последним арендатором Дома, так что причину того, почему он до сих пор пустует, еще предстоит выяснить.

– Нет таких слов, – начал Джарбер, – чтобы описать, что мне пришлось вынести. О Софонисба, я совершил еще одну череду открытий! Примите последние два из них в качестве подношения к вашему алтарю; и не спешите обвинять меня в том, что я не удовлетворил ваше любопытство, пока не выслушаете третье повествование.

Третья по счету история выглядела совсем уж коротенькой рукописью, о чем я не преминула сообщить ему. Джарбер пояснил, что на сей раз нам предстоит иметь дело с поэзией. В ходе своих расследований он переступил порог библиотеки с выдачей книг на дом, желая отыскать кое-какие сведения по одному весьма важному вопросу. Но в библиотеке знали о Доме лишь то, что некая родственница последнего жильца сразу же после того, как он съехал оттуда, прислала им небольшое рукописное стихотворение, по ее словам, имевшее отношение к событиям, произошедшим в Доме. Она желала, чтобы владелец библиотеки опубликовал его. Обратного адреса в письме не было указано; и владелец всегда держал рукопись под рукой, дабы при первом же удобном случае вернуть ее той даме (поскольку публикацией стихов не занимался). Но она так и не заглянула к нему; посему стих был предоставлен в распоряжение Джарбера, который, по его же исключительному настоянию, и прочел эти строки мне.

Но прежде чем он начал, я позвонила в колокольчик, призывая Троттла; присутствие слуги во время чтения должно было обуздать его упрямство. Между тем, к моему удивлению, на вызов явилась Пегги и сообщила: Троттл ушел, не сказав куда. Я немедленно ощутила сильнейшее подозрение, что он опять принялся за старое и это его вечернее исчезновение без разрешения могло означать лишь одно – он пустился во все тяжкие с очередной пассией.

Взяв себя в руки ради своего гостя, я отпустила Пегги, постаралась подавить негодование и с величайшим терпением приготовилась выслушать Джарбера.

Три вечера в доме

Первый

I

Да, улицы той облик

Был мрачен и суров:

Холодный зимний ливень,

Тревожный стук шагов,

Клубы́ ночных туманов

И тусклый блеск огня

Знаменовали вечер

Безрадостного дня!

II

Слабеет жар в камине;

Стеная о былом,

Льет слезы безутешный

Дождь за ночным окном;

Зима на сердце Берты:

Лишь на короткий час

Зажегся ее светоч –

И навсегда угас.

III

Где голос, что мог твердо

Сказать: прощай, мой друг?

Бестрепетная воля,

Бесстрастный сердца стук?

Все сковано страданьем,

Тоска сдавила грудь;

Затянут облаками

Доселе ясный путь.

IV

Долг, Правота и Правда,

Не пожелав помочь,

Тотчас простерли крылья

И улетели прочь.

В жестоком Настоящем

Минувших дней теплом

Спешит согреться Берта,

Тоскуя о былом.

V

Ей вспомнилось, как в детстве

Она дала обет,

Столь истово хранимый

В теченье долгих лет;

Как брат-художник, Герберт,

Не знал забот; как он

Ее спокойной силой

Был прочно огражден;

VI

Как пыл его исканий

И страсть его игры

Счастливо умерялись

Сердечностью сестры;

Как все ее надежды

Соединились в нем…

Что ж иссушило душу

Безжалостным огнем?

VII

Свой дом и сад у дома,

Вздох ветра, запах роз,

Плюща немолчный шорох,

Реки зеркальный плес,

Тень голубого леса,

Свет дня, ночную тьму,

Что так любила Берта, –

Все отдала ему.

VIII

Упорно, беззаветно,

Средь городского зла

Ее душа трудилась,

Его душа – цвела

В довольстве и покое,

Подаренных сестрой,

С советом, рассужденьем

И чуткой похвалой.

IX

Жизнь Берты, ее сердце,

Полны святым огнем, –

Принадлежали брату,

Существовали в нем.

Но что теперь смутило

Ее высокий ум?

Что оскорбило, вызвав

Чреду тяжелых дум?

X

Оставить брата? Пóлно!

Что за кошмарный сон!

Но отчего так трудно

Прогнать виденье вон?

Что с нею? Стал ли Герберт

В ее душе – вторым?

Ужель нельзя проснуться,

Развеяв сон как дым?

XI

Ибо надежды сердца

Трудней всего забыть:

Дом, что не стал приютом,

Любовь, что могла быть;

И Жизнь: не рой ничтожных

Находок и потерь –

Ту Жизнь, перед которой

Она закрыла дверь!

XII

В мозгу звенит, как эхо,

Привычный монолог

О золотом грядущем,

Где Герберт – новый бог,

Затем – слова обиды,

Упреков и хулы,

Затем слова прощанья,

Презрительны и злы.

XIII

Где цель, что направляла

Всей ее жизни ход?

Кто сделал ее речи

Холодными как лед?

Кто дал ей власть и право

Втоптать надежду в прах?

Избрав земную участь,

Забыть о Небесах?

XIV

Сегодня! Если утро

Было лишь день назад –

Куда невыносимей

Десятилетий ад!

Зачем велело Небо

Жестокостью облечь

Обиженного сердца

Запальчивую речь?

XIV

О Грусть! Зачем теряем

Рассудок, всякий раз

Не слушая твой нежный

И любящий наказ?

Но высыхают слезы,

Светлеет взор, и вновь

Нисходят в ее душу

Смиренье и любовь.

XVI

Огонь сияет ярче,

Гроза исчезла прочь.

Никто не потревожил

Дом Герберта в ту ночь;

Лишь Берта, что склонилась

Над ним – без слов, без слез, –

Коснулась поцелуем

Его златых волос.

Второй

I

Пустая мастерская.

В зловещей тишине

Лежит палитра; сохнет

Мазок на полотне.

Безмолвие, что вечно

Лишь новый звук таит,