Прерванное молчание - [38]

— Эрик! — Снова начинает она, воспользовавшись моим молчанием. — Я не знаю, как мне вымолить твое прощение! Я так виновата перед тобой! Если бы я могла что-то сделать… Если бы можно было все вернуть, я бы никогда…

— Ничего нельзя вернуть! Я ненавижу тебя! Ненавижу. И никогда не прощу.

Я разворачиваюсь и иду к машине, которую оставил у дороги. Я слышу, как Джина Стоун еще стоит во дворе, плачет и все повторяет мое имя: «Эрик, Эрик». Но Эрика Стоуна больше нет. Меня больше нет. Теперь вместо меня — лишь комок ненависти и боли. Я ненавижу свою мать, ненавижу самого себя, ненавижу весь мир. И это никогда не прекращается. Всегда было так. Так и останется, как бы я ни старался, как бы ни отворачивался от своего отражения.

Говорят, надо учиться играть теми картами, которые сдала тебе жизнь. Наверное, в этом есть доля здравого смысла, но у меня на руках было абсолютное дерьмо. И сколько бы крупье ни выкладывал на стол тузов и королей на ривере, это никак не укрепляло моей позиции. Я могу блефовать сколько угодно, но я знаю, что рано или поздно кто-нибудь вскроет мои карты. И я принимаю решение уехать как можно быстрее, как можно дальше.

2.

Я еду в машине и никак не могу сосредоточиться на дороге. Голова забита мыслями и воспоминаниями, которые впиваются мне в мозг и в душу, как ядовитые насекомые. Я обещал Рою Далласу, что буду учиться жить нормальной жизнью, но прошло уже пять лет, а я ни на дюйм не сдвинулся с мертвой точки.

Вдруг передо мной откуда ни возьмись появляется синий пикап, я ударяю по тормозам и со свистом останавливаюсь в нескольких миллиметрах от него. Я кладу руки на руль, опускаю голову и выдыхаю. Я сейчас нахожусь совершенно в другом месте. Мысленно я сейчас в той комнате, с отцом и его дружками. Я в подвале нашего старого дома со своей десятилетней сестрой. Я в колонии. На больничной койке в тюрьме. В кабинете клиники Святого Иуды, разговариваю с Фрэнком Миллером. Во дворе со своей матерью. Я во всех этих местах одновременно. Я снова переживаю свои детские кошмары. Я снова стискиваю зубы от боли. Я снова пытаюсь уговорить себя жить дальше.

Сзади виднеется полицейская машина. Я даже думаю, может, мамочка позвонила им и сообщила, что объявился ее сынок. Офицер, смотрит мои документы и спрашивает:

— С вами все в порядке, мистер Салливан?

Ах да! Я же теперь Джон Салливан!

— Да, все в порядке. Я просто немного устал.

— Хотите, сопровожу вас до ближайшего мотеля, где вы сможете отдохнуть? У вас есть деньги, мистер Салливан?

— Спасибо, офицер, я сам справлюсь, если только вы подскажите мне, сколько до ближайшего мотеля.

— Через пару миль съезд. Будьте осторожны. Счастливого пути.

Я машу ему рукой, завожу мотор и через две мили съезжаю с шоссе.

Я лежу на кровати и не могу остановить с сумасшедшей скоростью несущийся поток мыслей. Я думаю, кажется, обо всем, но больше всего я думаю в этот момент об Элис. Она была единственным, что нравилось мне в моей дерьмовой жизни. Она была единственным, что мне дорого, она была единственным человеком, которому я мог верить, но я оставил ее в том доме на озере. Я даже не попрощался, не в силах ничего ей объяснить, не в силах смириться с тем, что произошло.

Я не имел никакого права прикасаться к ней! Даже думать об этом! Я не смог бы рассказать ей, почему поступил так. Я никогда не смог бы рассказать, а она никогда не смогла бы понять, что для меня понятия секс и любовь не могут лежать в одной плоскости. Да и кому я вру, понятия любовь для меня вообще не существует. Я не знаю, что это такое. Зато я очень хорошо знаю, что такое секс, и я также знаю, что он никогда не может иметь ничего общего с тем, кто тебе по-настоящему дорог, с тем, кому бы ты никогда не хотел причинить боль. Я могу заниматься сексом со всеми другими женщинами — это ничего не значит. Они ничего не значат, и мне наплевать, причиняет ли это им боль. Я могу заниматься с ними сексом, потому что все они врут мне, повторяя, какой я красивый, какой замечательный. Я не думаю о них. Мы трахаемся, а потом расходимся в разные стороны, потому что только так и должно быть.

Возможно, сейчас где-то в глубине души я знаю, что все мои представления о мире вывернуты наизнанку, но это не упрощает ничего. Я твердо верю лишь в то, что уяснил с детства. И как бы я ни притворялся, как бы ни старался казаться нормальным, я всегда знаю, чем являюсь на самом деле.

Все они, окружающие меня люди, возможно, вполне нормальны. Они не представляют, как можно поднять руку на собственного отца, как можно не целовать друг друга, как можно не праздновать Рождество, и почему особенно хреново становится в свой день рождения. Для них, для всего мира, это непонятно. Для меня это так же очевидно как восход солнца или смена времен года. Я слушаю рассказы о семье, я смотрю на то, как Том и его жена Лола смеются и шутят со своими уже взрослыми детьми, и я абсолютно уверен, что все они врут. Я уверен, что на самом деле, все обстоит совсем не так, что за ширмой благополучия скрывается гора скелетов, и только удивляюсь про себя, как им удается так искренне улыбаться. Я не верю в счастливые истории, но стараюсь не показывать этого. Я стараюсь убедить себя в том, что не прав, но весь мой мир давно убедил меня в обратном. Для меня семья, боль, секс, ненависть, злость, — синонимы. Я не могу позволить Элис увидеть все это, не могу позволить ей увидеть, насколько уродлив я на самом деле. Но и скрывать от нее себя я тоже больше не могу. Поэтому единственный выход теперь — бежать.