Прелесть - [19]

— А, наверное Кастанеды начитался, — вспомнил доктор.

— В воины подался.

— Да я тоже так вначале подумал. Даже очень разозлился, ох, как я был зол. Попался бы мне этот умник, который на русский язык дрянь эту переводил, блин, яйца ему бы оторвал. Или издатель этот… — Воропаев выругался, — Ну скажи, отчего же это молодежь такой дрянью увлекается, и именно у нас-то в России, где еще сто лет назад про бесов написано, где сказано: «нам не дано предугадать, чем наше слово отзовется…» где все наелись по уши марксизмом, где слово воин и Павка Корчагин одно и тоже…

— Насчет бесов, тебе конечно виднее… — не выдержал доктор.

— Знаю, знаю, тем более, чего-то значит и им не хватает?

— Прививки от словоблудия. Молодежь как раз-то и не нюхала еще настоящего марксизму, это мы с тобой старые волки, у нас прививка мертвая… против плюрализма.

— Да я не против демократии, но знаешь, иногда нет-нет, да вспомнишь главлит. Хоть бы подумали, чего издают и пишут. По-моему, так прежде чем издать, пусть представят, а ну как эта книжка к собственному родному ребеночку в руки попадет?

— Да чем им думать, — поддержал Доктор, — У них задница вместо головы, ей-богу.

Они вдруг замолчали. Потом доктор спросил:

— Ты зачем меня про Станиславского спрашивал, догадался, что ли?

— О чем? — удивился Воропаев.

— Что я пишу. Пьесы пишу.

— Нет, просто лицо у тебя такое… — Воропаев замялся подыскивая словечко, — Проницательное, что ли…

— Ну-ну, только я больше этим не балуюсь.

— Почему? Не берут?

— Берут, даже поставили несколько…

— Чего ж перестал? — волновался Воропаев.

— Страшно! — выдохнул Доктор. — Боюсь.

— Чего ж-то теперь бояться? — удивился майор федеральной безопасности.

— Себя боюсь. Ведь слово, как бы не говорили, что искусство, мол, само по себе, а жизнь сама по себе, слово обладает грандиозной силой подспудного действия. Понимаешь, не прямого, очевидного, а подспудного! И чем талантливее оно, тем страшнее. Я не о себе, я в общем, — поправился доктор, — Да и что он значит — талант? Ты вдумайся, определи. Нет, не талантом меряется литература, а подспудными последствиями.

Знаешь, я как-то подумал, откуда это во мне. Люди как люди, живут себе и помалкивают, а я такой расхороший, бумагу мараю. Как будто мне есть чего другим сказать хорошего? А что я могу я им сказать, сам посуди, ведь и я выхода не вижу, чего ж других пугать буду и тоску разводить. — Доктор приумолк, — А так ради хохмы или из-за денег, противно, мы же в России живем, а здесь к слову еще есть уважение и участвовать в духовном разврате, не хочу, страшно! — Доктор махнул категорически рукой, будто кто-то с ним спорил, — Хотя обрати внимание, как раз кто пишет? Сплошные неудачники, которые себя нигде не проявили, поэтому, кстати и писательство свое профессией называют, мол, вот ведь и я чего-то умею… И начинают выкаблучиваться, каждый себе нору роет, жанры, формы изобретают, один словечками играет, то так повернет, то эдак, у другого просто понос больного сознания. Ни хрена это не профессия, слово оно есть результат!

— Результат чего? — удивился Воропаев.

— Да ничего, — Доктор сам с удивлением осмысливал свои слова, — Ну вот скажи полковник, что для тебя самое главное в жизни? Воропаев наморщил лоб и принялся обыскивать свою плешь.

— Да она жизнь и есть самое главное, то есть жена, ребеночек, ну работа, конечно…

— Ага, работа, и для писателя главное работа, а о чем писатель пишет, о самом для него главном — о писании писания, понимаешь, он пишет о том, как он пишет, то есть, конечно все это не прямо, через героев, занятых вроде бы конкретным делом, а получается, что он думает не о жизни, а о том, как он думает об этой самой жизни…

— Что-то ты, Михаил Антонович, зарапортовался.

— Это не я зарапортовался, это чистый писатель запутывается.

Доктор махнул рукой и изрек:

— А вообще литература — это всегда есть крик души о помощи под видом желания спасти человечество.

Воропаев вспомнил отца Серафима и спросил:

— Ты в Бога веришь?

Доктор устало потянулся.

— Пора бы вроде по возрасту, а никак не могу. Знаешь, что меня во всех религиях раздражает? — и не дожидаясь реакции продолжил, Претензия. Претензия на последнюю истину. Вот появись такая, скромная что ли, вера, чтобы не заявлял, мол, я пророк, следуй за мной и только, хочешь следуй, а не хочешь, отдохни посиди, мол, я и сам не ведаю, куда иду, а так сомневаюсь, на мир гляжу и тихо радуюсь…

— Но как же те самые проклятые вопросы?

— Не знаю, — искренне сказал доктор и, не спрашивая, налил еще по одной:

— Ну давай, — И выпив, добавил: — Я тебе в Серафимовой палате постелю, а сам пойду в ординаторскую. Ничего?

— Нормально, — ответил Воропаев и покорно отправился спать.

Там он сразу же уснул, и снилась ему всякая дрянь, от которой у него только и осталось впечатление неудобства и запах нечистых носок. А утром пришел доктор, протянул стакан с водой и огорошил.

— Я тебя, Вениамин Семеныч вчера тоже пожалел, не стал говорить, а то ведь и не уснул бы.

— О чем ты? — жадно выпив воды, спросил Воропаев.

— Я ведь в палате был, когда отец бредил. Он только в сознании Апоклипсис речетатировал, а бредил он вполне по-светски. Воропаев весь напрягся.