Прелесть - [18]

Дома перед сном он выпил коньяку, но в ночной тишине шум стал еще отчетливее. Теперь он заметил в нем какие-то переливы, будто завывание ветра в печной трубе.

Он опять вспомнил про дачу, потом про очки, потом про Умку, потом про Петьку Щеглова и так все в полусне перемалывал до трех утра. Потом встал, тихо, чтобы не разбудить домочадцев, из ванной позвонил в первую градскую.

Доктор оказался на ночном дежурстве и посоветовал непременно тотчас померить давление.

— Сто десять на девяносто, — под свист выходящего из резиновой груши воздуха, говорил доктор. — Давление в норме, странно. Впрочем, чего там странно, ведь человек состоит из сосудов, как орган. Не орган, заметьте, а орган. Вот он и играет, а нам все кажется возраст, нервы, вон отец Серафим тоже жаловался, да я и сам иногда коньячком спасаюсь…

— А как вам, Михаил Антонович, система Станиславского? — зачем-то спросил Воропаев.

— В смысле? — удивился доктор.

— В смысле вхождения в роль, вы как больше любите когда актеры вживаются в роль, забывая свое Я, и как бы превращаются в своих героев, или когда они знают, что они актеры, а героев играют сплошным мастерством?

— Знаете, господин полковник, я с отцом Серафимом долгую беседу имел, и вам советую с ним поговорить.

— О чем же беседа была? — заинтересовался Воропаев.

— О жизни, он мне сказал, что и я болею.

— Чем?

— Прелестью, — ответил доктор и испытующе посмотрел на Воропаева, а потом добавил, — Прелестью невинного осуждения пороков общества.

— Как это?

— Вы, говорит, доктор, прельщаетесь любоваться пороками, оставляя себя в невинности. Мол, сам я пороков избегаю, но люблю наслаждаться в других. А вообще, господин полковник, не знаю отчего те шестеро погибли, но поп наш точно… — Доктор, повертел ладонью у лба.

— Зачем же Вы мне советуете к отцу обратиться?

— Так он тоже интересовался системой Станиславского.

Доктор подморгнул майору и полез куда-то в стеклянный шкаф типа аквариум. Позвенев там лекарственными склянками, он достал фляжку, небольшие стаканчики с делениями в миллилитрах и сказал:

— Попробуем, господин полковник, медицинского, а то сейчас и коньяк, и водку гонят черт знает из чего.

Воропаев было начал отказываться, мол, на работе и вообще за рулем, но доктор, пользуясь положением, настоял:

— В качестве шумоутоляющего, я вам потом бюллетень выпишу, если что.

Разлив точно по пять делений, доктор поднял мерный стаканчик:

— Ну, вздрогнем, полковник, — и сам себе удивился, — вот уж не думал, что буду с гэбэшником пить. Они чокнулись, выпили и прислушались к себе.

— Закусить нечем, — обоженным горлом прохрипел доктор.

— Разве ж лекарство закусывают? — укоризненно поправил Воропаев.

— И то верно. Но запивают, — и он плеснул из графина воды.

— А скажи, господин полковник, отчего ты до сих пор майор? — доктор простодушно уставился на Воропаева.

— Сам не знаю, Михаил Антонович, — тоже просто отвечал Воропаев, При советской власти все впросак попадал, звезды мимо падали, а сейчас так быстро живу, что и забываю, кто я, и что я.

— Видно ты плохо систему Станиславского изучал, а мастерства не хватает.

— Не хватает, — покорно подтвердил Воропаев, взглянув на фляжку.

— Ну, что, — сообразил доктор, — Еще по пять кубиков, для закрепления эффекта. Они выпили еще, и тут доктор выдал:

— Ты, Вениамин Семенович не обижайся на меня, я и сам человек пропащий, работу свою не люблю, и жизнь свою не люблю, ни детства, ни отрочества не приемлю, еще пяток годков покочевряжусь, и на пенсию, а для чего, спрашивается, вся эта попытка моя? Как будто меня специально произвели на свет исключительно для примера, знаешь как в пьесе выведут какого-нибудь неудачника, чтобы он в последнем акте застрелился. Ты вот — и то благороднее меня оказался. На оскорбления не отвечаешь, меня жалеешь, неужели ж со стороны видно, до чего я неудачник.

— Брось, Михаил Антонович, мужик ты хороший, и врач хороший, у меня даже шум в голове пропал.

— Правда?

— Правда.

— Врешь, — серьезно сказал доктор.

— Зачем мне врать? — сопротивлялся Воропаев.

— Врешь из жалости своей идиотской, она тебя и погубит. Впрочем, губить-то и нечего. Жизнь — это всего лишь короткая передышка перед смертью.

— Передышка говоришь, а вдруг и вправду передышка, что тогда делать будешь?

— Я и сам говорю, передышка, — обиделся доктор.

— Это ты для красного словца говоришь, а сам не веришь, потому что знаешь, что ничего другого, кроме этой передышки нам не дано. Вот скажи доктор, стал бы ты за просто так своей жизнью рисковать? На, погляди.

С этими словами, Воропаев вытащил из кармана Андреевские очки и положил на стол. Доктор не понимая, уперся в черные залапанные стекла.

— Ты в руки возьми, погляди внимательнее.

— Хм, — доктор профессионально разглядывал оптическое устройство, Ортопедические? А почему оба глаза заклеены, слепой носил?

— Нет, зрячий, как мы с тобой.

— Странно, — доктор надел для пробы, — Ничего не видно.

— Вот скажи, смог бы ты в этих очках поперек Ленинского проспекта гулять, да еще на красный свет.

— Ты их с покойника снял? — доктор с отвращением положил очки подальше от себя.

Воропаев горько усмехнулся.

— Нет, с абсолютно живого. Один молодой человек в них поперек движения гулял. Говорит, очки эти не для того, чтобы смотреть, а для того, чтобы видеть!