Предатели - [35]

— Уверена, — Александра кладет ладони на плечи дочери, притягивает Лизу к себе, как будто она маленькая и нуждается в утешении, — несмотря на разногласия, мы все хотим одного и того же — убедиться, что все произошедшее — трагическая случайность. А не чья-то большая удача.

Они думают, что в завещании Марата мы с Алексой — единственные наследницы.

И, конечно, если бы это действительно было так, то его смерть была бы на руку именно мне.

Даже жаль, что не могу от всей души рассмеяться ей в лицо и сказать, как сильно она заблуждается, корча из себя чуть ли не Шерлока.

Но мне нужно молчать.

Потому что о том, что Марат переписал завещание, вероятно, знают только двое: я и он.

И пока не удостоверюсь, что Марат не успел согласовать изменения с адвокатом, я буду врать.

Ради себя и Алексы.

Глава 26: Рэйн

— Может, поедешь со мной в Париж? — предлагает Ангелочек утром, пока мы валяемся в постели и пожираем какое-то неприличное для завтрака количество китайское еды.

Люблю это острое и пряное дерьмо больше, чем вычурную херню на красивых тарелках, которую подают в дорогих ресторанах. Наверное, потому что я тот еще «колхоз», как любит говорит одна моя, тоже русская, коллега, которая живет в Лондоне уже лет десять и считает, что этот срок дает ей право смотреть на других «рашас» как на унылое говно.

Иногда я развлекаюсь тем, что вламываюсь в ее компьютер и устраиваю красивый бардак в кодах, чтобы это выглядело как работа человека, у которого руки растут из того самого места с единственной вертикальной извилиной. Тогда «коренная англичанка» хотя бы ненадолго снимает корону и радует меня кислой рожей.

— У меня много работы, — говорю набитым лапшой ртом. — Пришлешь мне голую фотку с Эйфелевой башни?

— Ты — псих, — смеется Ангелочек, и не комплексует, когда одеяло сползает с ее груди до самого живота.

Но насладиться видом этих впечатляющих сисек мне не судьба, потому что приходится отвлечься на телефон.

Смотрю на экран.

Сбрасываю одеяло и, не говоря ни слова, выхожу на балкон — прямо в крепкий, влажный и удушливый лондонский смог.

Давно я не получал звонков со штрих-кодом родины.

Почему-то перед глазами снова лицо Монашки. Не той, которую видел в журнале несколько дней назад, а той, которую я целовал: испуганное, бледное, с болезненно искусанными губами.

«Пошла на хер из моей головы!» — мысленно ору на нее, отворачиваюсь и прикладываю телефон к уху.

— Слушаю.

— Роман Геллер? — спрашивает официальный мужской голос.

Давно меня никто не называл «паспортным» именем.

Почему я, баран, решил, что на том конце связи услышу ее голос?

— Это я, — плохо маскируя раздражение, отвечаю я.

— Меня зовут Виктор Ладыжин. Я — адвокат вашего отца. У меня есть распоряжения на случай, если с Маратом Игоревичем что-то случится.

— Он отбросил коньки? — Бля, эта новость сделала бы не только это утро, но и все следующие до конца моих дней.

— Ваш отец находится в коме. — Адвокат как будто и не замечает мой откровенный стеб. — Роман, вам необходимо приехать.

— А можно отделаться венком с траурной ленточкой?

— Марат Игоревич собирался сделать вас своим единственным законным наследником.

Я — единственный наследник?

Эти новости реально бьют под дых.

Прижимая телефон ухом к плечу, достаю из заначки пачку сигарет и зажигалку, прикуриваю, делаю пару глубоких затяжек и спрашиваю:

— Собирался? — нарочно делаю акцент на форме глагола.

— Роман, это не телефонный разговор. Вам необходимо приехать. Чем скорее — тем лучше. Или все состояние вашего отца попадет в руки женщины, которая не имеет на него права.

Попадет в руки…

Я затягиваюсь, задерживаю дым во рту, пока нёбо не начинает неметь и только потом выпускаю эту дрянь наружу. Вроде же пытаюсь завязать. Раз в месяц точно, а потом срываюсь: то на работу, то просто от не хер делать. Смотрю на тлеющий кончик сигареты и даю себе обещание больше это дерьмо не трогать.

— О какой женщине идет речь? — Мало ли, если за эти четыре года Монашка успела стать производителем крутой ювелирки, то почему бы Островскому не поехать кукушкой и не завещать все какой-то своей бывшей, а не вот этой умнице-красавице и собственной дочери?

Я стараюсь не думать о той девочке на фото в журнале.

Я стараюсь вообще не думать о Монашке как о ком-то живом, из плоти и крови.

Все эти проклятые годы я только то и делал, что пытался сделать из нее призрака. Потому что даже такой псих, как я, не захочет признать, что у него до сих пор дико встает на неодушевленное существо.

— Речь о жене вашего отца, Роман — Анфисе Островской.

— Разве после смерти мужа не она должна…

— Роман, вам необходимо приехать, — настаивает адвокат. — Есть вещи, о которых лучше не говорить по телефону. И я уже и так сильно превышаю свои полномочия.

— Угу, — бросаю угрюмо и прерываю разговор.

Пусть понимает как хочет.

Мне вообще плевать что там обо мне будут думать все эти «ноунеймы», потому что очень часто я становился свидетелем того, как люди, слишком замороченные мнением общественности, превращались в унылое говно.

Я хочу прожить эту жизнь как комета: ярко и красиво, чтобы, сука, сгореть в атмосфере.

Глядя на потемневший экран телефона, долго и задумчиво курю.