Предатели - [20]

В тишине очень хорошо слышен скрип зубов старой стервы.

Но она все-таки бежит с поля боя — выходит из комнаты и нарочно громко закрывает за собой дверь.

Страшилка выдыхает.

Выжидаю еще минуту, усаживаюсь на колени и, сложив руки на краю кровати, улыбаюсь «мамочке» на все тридцать два.

— Я в восхищении, — и это почти искренне.

— Убирайся, — внезапно змеей шипит она. Тянется к подушке за спиной, хватает ее за угол и швыряет мне в голову. — Пошел вон!

У меня отличные рефлексы, так что подушке ничего не светит — она улетает куда-то за спину, пока я, без малейшего зазрения совести, забираюсь обратно в постель. Страшилка отводит взгляд, перебирается на другую сторону и только из упрямства не сбегает еще раз.

— Островского не будет до следующего вечера, — просто так, хоть она, если не дура, уже успела выучить его привычки. — Моя компания лучше, чем одиночество.

И только когда мы смотрим друг на друга, вдруг понимаю, что сказал какую-то слишком уж искреннюю хуету. Давно я не позволял себе роскоши быть откровенным с одушевленным предметом.

Не понимаю, чего вдруг расчувствовался.

И перед кем? Перед очередной подстилкой Островского? Его «идеальной родословной».

«Забыл, что планировал, Рэйн?» — мрачно интересуется внутренний голос, и я успокаиваю его мгновенным просветлением в голове.

Я ничего не забыл.

В конечном счете, этот проблеск искренности сыграет мне на руку.

Пусть Страшилка думает, что я хороший, славный, но никем не любимый и поэтому такой злой парень. Что у меня есть сердце. Что меня можно не бояться.

Набожные девочки любят видеть заблудшую душу в каждом мерзавце.

Глава 15: Анфиса

Когда тянусь за сумкой, чтобы достать телефон, у меня до сих пор дрожат руки.

Произошедшее не укладывается в голове.

И до сих пор не понимаю, как эта старая мегера не заметила Рэйна.

Или заметила?

Может, уже позвонила своему хозяину, все рассказала и в любой момент Марат ввалится в комнату с пистолетом и устроит то, о чем когда-нибудь напишут в учебниках по психиатрии?

Хотя, конечно же, нет. Никто. Ничего. Не узнает.

Набираю номер Островского, краем глаза кошусь на лежащего под одеялом мальчишку. Он понимающе кивает, понижает звук телевизора до комфортного и замирает. Даже не шевелится.

— Я не понял — почему ты не отвечала на мои звонки? — без вступления спрашивает Марат. У него тихий, убийственно холодны голос. Кончики пальцев леденеют и, кажется, изо рта вот-вот пойдет пар как от крепкого мороза. — Чем таким ты страшно занята, Анфиса?

— Добрый вечер, Марат. — Нужно потянуть время. Вырвать хоть пару секунд, чтобы справиться с чувствами и не позволить страху выдать меня с головой. — Телефон остался в сумке. Я забыла его достать.

— Ты забыла. — Ему словно нужно время, чтобы понять что-то архисложное. — Ты забыла.

— Прости, пожалуйста.

— Ты забыла, — как и не слышит он.

— Марат…

— Что сказал врач?

Поджимаю губы.

Проклятый Рэйн!

Я же собиралась закрыться в комнате и подумать, что сказать Марату, чтобы выиграть время. И сохранить свою жизнь, потому что, совершенно очевидно, его не порадует новость о моих проблемах с зачатием. А вместо этого потратила время, нервы и силы на то, чтобы…

— Я сдала часть анализов, которые мне назначили, но осталось еще несколько. — Я не хочу говорить ложь прямо. В конце концов, ничего не мешает Островскому узнать все от самого доктора. Будет просто чудо, если он не сделает это прямо сейчас, после звонка. — Точные результаты будут известны через пару дней.

Марат молчит, обдумывает и переваривает.

— Ты вернешься к ужину? — пытаюсь увести разговор на безопасную территорию, и ради этого даже изображаю расстройство, потому что начинаю испытывать к нему привязанность и другие «нежные чувства». Пусть думает, что у меня случился Стокгольмский синдром[1]. — Мы могли бы просто… поговорить.

— Не жди меня, — обрубает Марат. Выдыхаю, поднимаю глаза к небу и еще раз благодарю Бога за этот подарок. — И больше не забывай телефон. Ходит с ним даже в туалет, поняла? В следующий раз, когда ты проигнорируешь мой звонок, поблажек не будет.

Марат отключается, и я в сердцах бросаю телефон куда-то на противоположный край кровати.

— Заботливая милая женушка, — кривляется Рэйн, на всякий случай отгораживаясь от меня руками. — «Ты вернешься к ужину?» «Нет, милая, я очень занят, трахая козу».

Мне нужно разозлиться.

Впасть в ярость, потому что его поведение вообще за гранью какого-либо понимания.

Я должна в принципе вышвырнуть его хоть бы и в окно, а не вызволять голым лежать в постели. И тем более не должна лежать рядом.

Но за последние недели, Рэйн — единственное живое в моей жизни.

И хоть он явно не дружит с головой, даже эти ужимки и ухмылки — лучше, чем сидеть в углу и трястись от страха.

— Что за анализы ты сдаешь, Страшилка?

— Еще раз назовешь меня Страшилкой — я разобью об твою голову первое, что попадет под руку.

— Злая мамочка. — Он еще больше загораживается руками, но нарочно заглядывает через «решетки» растопыренных пальцев. — Что, Островский никак не хочет признать, что почти всегда стреляет вхолостую и пытается сделать крайней тебя?

— В смысле? — Напрягаюсь.

— Что именно тебе не понятно в словосочетании «почти всегда стреляет вхолостую»?