Православие и Культура - [12]

1.

Возможна ли культура на почвѣ Православія — вотъ первый вопросъ, къ которому мы должны обратиться. Такъ вѣдь часто повторяютъ слова Гарнака о томъ, что Православіе враждебно культурѣ, подчеркиваютъ мистическую напряженность Православія, обращенность къ міру иному (Уепзѳіівтоііѵ), говорятъ объ историческомъ «безсиліи» Православія. Православіе характеризуется какъ застывшая форма христіанства, неспособная сама къ жизненному развитію и тѣмъ болѣе неспособная къ воздѣйствію на жизнь… Помимо своей исторической бездѣйственности, своего историческаго «безсилія», Православіе заподазривается въ нѣкоемъ принципіальномъ или хотя бы психологическомъ внѣисторизмѣ, уходѣ отъ жизни, въ своеобразномъ «историческомъ докетизмѣ», т. е. признаніи историческаго движенія призрачнымъ и мнимымъ бытіемъ, которое не можетъ быть просвѣтлено и преображено именно въ силу своей призрачности. Вся религіозная активность будто бы сосредоточивается въ внутренней жизни личности, не затрагивая историческаго бытія, процессовъ культуры, къ которымъ остается православное сознаніе равнодушнымъ, какъ бы «гнушаясь» культуры…

Такіе упреки слышатся по адресу Православія давно, и даже въ русской литературѣ мы находимъ чрезвычайно яркое и страстное выраженіе ихъ въ «Философическихъ письмахъ» Чаадаева. Правда, потомъ самъ Чаадаевъ сталъ глядѣть иначе на жизненныя силы Православія, правда, въ теченіе XIX вѣка такъ явственно, такъ рельефно обрисовалась въ русской культурѣ высокая продуктивность и жизненная сила ея религіозныхъ основъ, т. е. Православія, — но обвиненія въ внѣисторизмѣ и равнодушіи къ культурѣ, обвиненія въ историческомъ безсиліи Православія слышатся и до нынѣ. И особенно въ наши жуткіе дни, когда страшнымъ ураганомъ, разразившимся надъ Россіей, потрясены всѣ устои жизни и одна лишь Церковь не только устояла, но даже внутренно окрѣпла и обновилась, именно въ наши дни часто обвиняютъ наше Православіе въ историческомъ безсиліи, горько вопрошаютъ о томъ, отчего Церковь, сохранившая себя, не сохранила, не охранила душу русскаго народа…

Не буду касаться послѣдняго вопроса, чтобы не отклониться въ сторону отъ основной темы, замѣчу лишь мимоходомъ, что слишкомъ поспѣшны обвиненія нашей Церкви въ безсиліи, что ея видимое «безсиліе» опредѣляется общимъ отношеніемъ Православія къ историческому процессу.

Необоснованность упрековъ Православія въ равнодушіи его къ культурѣ, къ историческому процессу можетъ быть показана прежде всего приведеніемъ историческихъ справокъ, говорящихъ краснорѣчиво о томъ, что Православіе, отъ самаго его начала до послѣднихъ дней, было полно глубокаго и внутренняго интереса къ «культурѣ», что оно оплодотворяло культурное творчество, было носителемъ просвѣщенія, неизмѣнно и настойчиво стремилось къ смягченію жизненныхъ отношеній, къ одухотворенію и преображенію жизни. Но не будемъ искать въ исторіи свидѣтельствъ жизненной силы и напряженности, исторической активности въ Православіи — обратимся къ существу дѣла, къ «психологіи» и «духу» Православія, — это лучше и глубже введетъ насъ въ пониманіе Православія.

Не будемъ отвергать мистической напряженности въ Православіи. Психологія молитвы — на почвѣ христіанства — неизмѣнно и всегда ведетъ къ пробужденію мистическаго устремленія къ горней сферѣ; съ другой стороны жизнь въ Церкви, участіе въ богослуженіи, постоянное общеніе со Христомъ въ таинствахъ, аскетическія традиціи, особенно сильныя въ Православіи, — заостряютъ и углубляютъ мистическую жизнь. Для психологіи православнаго сознанія несомнѣнно типично и характерно извѣстное потускнѣніе красокъ въ здѣшнемъ мірѣ, чувство міра нездѣшняго, стремленіе къ общенію съ этимъ міромъ въ почитаніи святыхъ, въ молитвахъ о покойникахъ… Но для того же православнаго сознанія не менѣе характерно исканіе Царства Божьяго, путей правды: въ православномъ сознаніи есть нѣкоторое отрѣшеніе отъ суеты міра сего, но рѣшительно и глубоко ему чуждо отвращеніе къ міру сему, чуждъ полный отходъ отъ міра, гностическое гнушеніе плоти, міра. Съ незабываемой силой и глубиной этотъ в о з в р а т ъ къ міру, послѣ аскетическаго самоуглубленія, выраженъ въ Лѣствицѣ св. Іоанна Лѣствичника, гдѣ послѣ труднаго пути борьбы съ собой возвращается душа къ міру, исполняется радости о твореніи Божьемъ, вся исполняется любви къ нему. Мало этого: психологія христіанскаго мистицизма вообще, а о православномъ это надо сказать особенно, напоена предчувствіемъ града нездѣшняго, вся опредѣляется глубокимъ стремленіемъ къ Царству Божію. Именно потому въ основѣ христіанской мистики вообще лежитъ подлинный историческій паѳосъ, напряженное историческое дѣланіе, строительство Царства Божьяго. Не надо забывать, что для вѣрующаго христіанскаго сознанія въ исторіи совершается неизмѣнно, хоть и невидимо, строительство Царства Божьяго, т. е. преобразованіе натуральнаго историческаго бытія въ благодатное бытіе Церкви. Не молятся ли всѣ христіане каждый день о томъ, чтобы пришло Царство Божіе («да пріидетъ Царствіе Твое»)? Сюда, въ молитву, которая есть для вѣрующаго сознанія подлинное и притомъ наиболѣе существенное дѣланіе — конечно «историческаго» характера — въ молитву и работу духа уходятъ прежде всего силы христіанской души. И то, что въ Православіи такое огромное мѣсто принадлежитъ именно мистической жизни, что ему чужда церковная аггресивность католичества и морализмъ протестантизма, что лучшіе, одаренные сыны Православія непремѣнно уходятъ въ мистику, — это конечно кладетъ свою печать на всю исторію Православія, опредѣляетъ его нѣкоторое «безсиліе» — но то безсиліе, которое является его главной силой! Оставимъ сейчасъ однако эту тему, къ которой мы обратимся нѣсколько позже; для насъ сейчасъ важно отмѣтить болѣе общій принципъ — именно то, что христіанское сознаніе, во всѣхъ его церковныхъ развѣтвленіяхъ, всегда было и будетъ свободно отъ внѣисторизма, отъ докетическаго пренебреженія къ исторической эмпиріи. Если у отдѣльныхъ богослововъ, въ чьемъ нибудь отдѣльномъ сознаніи такой внѣисторизмъ имѣлъ мѣсто, то церковное сознаніе христіанства никогда не грѣшило внѣисторизмомъ. И это вовсе не случайно, а связано съ самимъ существомъ христіанства — этой единственной религіи, на почвѣ которой историческое движеніе получаетъ свой смыслъ, — ибо вѣдь для преображенія его и приходилъ Спаситель на землю. Боговоплощеніе — центральный фактъ въ христіанствѣ, и въ лучахъ его именно историческая эмпирія получаетъ свое утвержденіе. Исторія для христіанскаго сознанія есть, она не призракъ, не мнимая величина, а наоборотъ матеріалъ для дѣйствованія: все христіанство глубоко утверждаетъ подлинную и полную реальность матеріи и всего эмпирическаго міра, ибо оно начинается Боговоплощеніемъ, явленіемъ Господа во плоти, и утверждается Воскресеніемъ Его — опять во плоти. Христіанство не только не видитъ въ исторіи призрачнаго бытія, но утверждаетъ христоцентрическое пониманіе исторіи, видитъ въ Богоявленіи въ страданіяхъ, смерти и воскресеніи Спасителя — центральный моментъ въ исторіи человѣчества, въ исторіи міра. Исторія не только не есть преграда для индивидуальности, но наоборотъ есть объектъ христіанской активности, которая ищетъ прежде всего Царства Божьяго, т. е. преображенія всечеловѣческаго организма въ Церковь: индивидуальное «спасете» возможно лишь въ Церкви. Если сознаніе отдѣльныхъ людей порой имѣетъ слишкомъ эгоцентрическую окраску, какъ бы заполнено идеей личнаго спасенія, «эгоистической» жаждой личнаго возсоединенія со Христомъ, то не слѣдуетъ забывать тѣмъ, кто останавливается на этихъ фактахъ, что въ такомъ вѣрующемъ сознаніи всегда есть перспектива Церкви, въ которой и съ которой ищетъ спасенія данный человѣкъ. Узость и эгоцентризмъ даннаго вѣрующаго сознанія не только не выражаетъ въ полнотѣ путей христіанской активности, но прямо даже противорѣчитъ словамъ Спасителя, предупреждавшаго, что кто ищетъ своего личнаго спасенія, тотъ не найдетъ его. Чѣмъ чише, глубже, чѣмъ выше внутренняя жизнь на почвѣ христіанства, тѣмъ глубже погружается сознаніе въ стихію церковности, въ напряженную мистическую «работу» преображенія натуральнаго порядка въ благодатный. Вотъ отчего на вершинахъ внутренней жизни такъ расцвѣтаетъ любовь къ міру, — ибо весь міръ свѣтится тогда Божьимъ свѣтомъ и именно тогда въ полной мѣрѣ оправдывается мысль одного изъ глубокихъ философовъ христіанства — что всѣ вещи мы познаемъ, всѣ вещи любимъ въ Богѣ.