Правильное дыхание - [5]

— А почему ты маме с папом не нажаловалась, что пристают?

— Не знаю. В голову не пришло. Очень зря не нажаловалась, конечно, но так далеко тогда просчитать было невозможно. А чисто спонтанно и привычки не было. Папа вечно занят, у мамы сердце слабое, ее нельзя нервировать, как–то у меня это с раннего детства засело. У бабушки тем более слабое, уже тогда болела… В общем, балда. Возможно, это бы меня неплохо подстраховало, хотя кто его знает.

— От чего подстраховало?

— Ну-у, потом началась следующая серия, тут уже, насколько я после поняла, блатные мальчики постарались, которых я игнорировала, или — как вариант — их же девочки, кого–то из которых стали досадно игнорировать уже они, как бы то ни было, до конца это все так и осталось непроясненным, но получилось так, что… — замолкает и морщит нос — от лука, который в данный момент режет — разговор успел перебазироваться на кухню. — Такая фигня получилась… фигня такая… — опять явно тянет резину, так что Маня не выдерживает:

— Они ей писали записки адского содержания! И почерк подделывали. — Довольна, что внесла лепту.

— Фу ты, вот только путаешь все. Не мне писали записки, а я им! То есть не я — моим почерком кто–то постарался — а почерк был настолько куриный — то есть он и сейчас куриный, когда правой пишу, но хотя бы однообразно куриный, а тогда был полнейший разнобой вкривь и вкось — напиши чего, лучше в пьяном виде, подпишись моим именем — сразу поверят, что мои каракули. Ну и написали, не знаю уж, сколько, но не два и не три послания, и рассовали по сумкам всяких там пацанов — логика там явно была, но какая–то своя, мне из перспективы 7-ого недоступная. То есть поначалу–то я вообще ни о чем не подозревала — только стала замечать, что свист вслед участился и подваливать всякие придурки начали чаще — а в чем дело, сказать стесняются. Пока некоторые жертвы псевдо–моей корреспонденции не выяснили, что каждый из них не один такой счастливец, и не обиделись. Так что набрались смелости и подошли разбираться конкретно — мол, писала нам каждому, что по нему сохнешь, да еще и с физиологическими подробностями — теперь колись, кого в виду имела — и одну из записок мне суют. Я глазами пробежала и мысленно так и села. Ну, думаю, а вдруг тот, кто все это затеял, сейчас высматривает, как я буду — а я уже приготовилась — отбиваться и пищать, что мол, не виноватая я, отстаньте… — предсказуемый вариант, нехорошо. Который Светка в это время — она со мной была — немедленно начала развивать: Идиоты, мол, не могла она такого написать. Пацаны: — Ты писала или нет? Я им, своим басом: — Ну я, а что. Тут уже Светка чуть не села. Писала, говорю, только уж, разумеется, не вам. К вам случайно попало, вы за кого себя принимаете ваще. В общем, навешала им лапши на уши, в итоге они еще больше обиделись, но отстали. А по школе, разумеется, пошли слухи про несусветную гулящую гражданку из 7-ого «Б» — но я рассудила, что мне самой от этого ни холодно, ни жарко, так как приставали и пристают по–любому, зато, может, уважительнее будут относиться — по их понятиям. Миф как прикрытие: те, кто его изобрел, будут в недоумении, б- я, пардон, или нет, а остальные, которым я уже с вышины — или нижины — своего нового статуса буду давать от ворот поворот, подумают: О. Разборчивая. Может, есть уже, кто покруче, или вообще валютная какая–нибудь — хотя наши пацаны в этом плане разбирались плохо — а тут я со своим кувшинным рылом. К обычной девочке любой осмелится прицепиться, а тут вроде как накося выкуси. И таки да — в целом, все получилось, как я и предполагала, так что прожила я себе спокойно до — до почти конца 9-ого класса, да. А сельдерей вообще кто–то нарезал? Ну вот так и рассказывай вам всякую ерунду.

— Режем–режем, только ты вперед–то не забегай. Прожила она спокойно, ага. Сплошное вранье. Или мне рассказать? А то я ж могу.

— Знаю я, как ты могешь. Да-с, все было бы ничего, если бы а) у одного из пацанов мамаша не имела привычки периодически рыться в его вещах и бэ) другой пацан не был в таком восторге от содержания записки, что чуть ли над кроватью ее не повесил — буквально на всеобщее обозрение. Мамашки как назло обе попались доминантные, учинили отпрыскам допрос и пошли жаловаться соответствующим классным, а те — завучу, то есть, пардон, заведующей воспитательной работой, которая к тому же была нашей собственной классной, — историчке Любовриске. Та была тетка малоприятная, изначально с прохладцей относилась ко мне — то за почерк, то за уклонение от любой внеклассной работы, не важно, а вот с мамой моей у них всегда контакт был хороший, та и председателем родительского комитета успела побывать, и отец опять же был из контингента — то есть птицей сравнительно блатного полета. Так что до разговора с мамой Любовриска решила скандала не раздувать, вот и вызвала ее на конфиденциальную беседу в школу. Так мол и так, дочка, похоже, у вас загуляла, вещественные доказательства и свидетельства потерпевших имеются.

— Погоди, ты говоришь, завуч — это что же получается- Маня, не смейся!

— Мву–ха–ха, да нет, не волнуйся, с Любоврисой у меня романа так и не случилось. Ее даже я не смогла бы соблазнить — такой синий чулок совковой закалки, единственная любовь всей жизни — Пуня, вреднющее лысеющее существо — я сама–то не видела, расссказывали наши примерные девочки–мальчики, которых классная приглашала изредка на чай — без покусанных щиколоток никто не уходил, да. Вот Пуню она обожала, пол–урока могла на нее убить, чем всякие подлизы с первой парты и пользовались: (приторным голосом) — А я, Любовь Бориссна, вчера на улице видела пекинесика и сразу подумала, ну прямо как Пуня, только Пунечка красивее… — (еще более противным голосом) — Ой, девочки, не напоминайте мне про Пуню, она вчера такое отчебучила, просто уму не постижимо… — И пошло–поехало, но оно было, конечно, и к лучшему, так как после того случая с записками мне от Любоврисы на уроках доставалось порядочно, так что пусть уж лучше Пуня, тем более пристойного уровня истории от нее все равно было не дождаться, все по параграфам, ответили параграфы, конспектируем призраков коммунизма — и не спрашивай.