Правила склонения личных местоимений - [8]

— Не бойся, — отвечаю, гладя ее по голове. — Я тебя не дам в обиду.

— Почему папа такой злой? — спрашивает сестренка после продолжительной паузы.

— Потому что наш папа мудак, — отвечаю, не задумавшись, и тут же жалею об этом.

Ксюшка сразу спрашивает, кто такой мудак, и теперь не отстанет. Она даже про свой страх забывает и про то, что ночь на дворе. Ей теперь непременно надо узнать, что означает слово «мудак». Вот ведь точно: язык мой — враг мой.

— Это очень плохое слово, — отвечаю. — Не надо его говорить.

Но такой ответ, естественно, не удовлетворяет любопытство моей сестры. Она требует более развернутого определения. И все мои уговоры о том, что пора спать, конечно же, не имеют успеха.

— Это значит «очень плохой человек», — объясняю.

Ксюша только недовольно морщится, но принимает это и начинает устраиваться в кровати. Конечно, мне сегодня опять придется спать с ней.

— Ты же знаешь, что никому нельзя рассказывать о том, что сегодня случилось? — спрашиваю на всякий случай.

— Угу, — кивает Ксюша.

Мы желаем друг другу спокойной ночи и засыпаем. Все-таки эта маленькая девочка большая умница. Она понимает все лучше любого взрослого. И лучше любого взрослого умеет хранить секреты. И врать в свои пять умеет уже не хуже меня. Просто у нас с ней есть «официальная версия» для посторонних, и если ее спрашивают в детском саду или еще где-нибудь, она всегда придерживается ее. Даже с Инной Марковной, которой кое-что известно, Ксюша всегда строго придерживается «официальной версии», которую однажды, пару лет назад, придумал я. Это у нас такая игра: мы готовимся стать самыми знаменитыми шпионами. И еще мы, конечно, жутко не хотим в детский дом. Поэтому «официальная версия» — наше спасение. С ней мы привыкли существовать. Она позволяет нам оставаться вместе.

5

Я стою на школьном крыльце. Мало кто отваживается курить прямо здесь, на глазах у проходящих учителей. Все стараются прятаться по близлежащим подъездам и укромным углам. Но мне что-то не особенно страшно, да и в подъездах не очень-то нравится. И конечно, я сразу становлюсь мишенью для нравоучений, негодования и лекций о здоровом образе жизни. Даже не представляю, куда бы они девали все свои «умные речи», если бы не было меня. Первой начинает Валентина Михайловна, учитель алгебры. Причем, у нашего класса она даже ничего не ведет, но пройти мимо молча просто не может.

— Веригин! — осуждающе произносит она. — Ты совсем совесть потерял! Прямо на крыльце уже куришь! Совершенно никакого понятия не осталось!

— Понятия о чем? — спокойно почти без эмоций спрашиваю я.

— О нормальном поведении! — бросает она. — Скорей бы вы уже выпустились! Не дождемся, пока доучим вас! Все нервы вымотали! Не дети, а кровопийцы!

Она еще говорит что-то о том, какое мы отвратительное поколение, о том, что у нас нет никаких идеалов, что мы разрушаем свою жизнь и никого не уважаем. Я даже не смотрю на нее. Да я уже и не слушаю. Ну в самом деле, как будто я сегодня первый раз курю на крыльце! Как будто она первый раз это заметила! И каждый раз одно и то же.

Валентина Михайловна, по-моему, больше остальных ненавидит детей. Все учителя, конечно, ненавидят, но Валентина, как мне кажется, возглавляет этот отряд. Все время приходится от нее выслушивать, какое мы отвратительное разнузданное и опустившееся поколение, какие мы тупые засранцы. Я только не понимаю, чего она при таких раскладах в школе работает. Денег ей платят мало. Она нам и это в укор постоянно ставит. Как будто мы должны тут же скинуться и доплачивать ей за то, что родились такими уродами. Как будто если ей зарплату в два раз поднимут, она сразу начнет любить детей. Как будто, если ей будут платить не пятнадцать, а тридцать тысяч, она перестанет обзывать нас безмозглыми кретинами.

Сразу за Валентиной Михайловной идет Андрей Константинович, наш физрук. И его, конечно, тоже не оставляет равнодушным мой вопиющий поступок.

— Все уже прокурил, Веригин? — спрашивает он.

Я не поворачиваюсь, и физрук настойчивее обращается ко мне.

— Я с тобой разговариваю! — повышает он голос.

— Здрасьте, Андрей Константинович, — выбрасываю сигарету и расплываюсь в натянутой улыбке.

— Чего ты улыбаешься? — недовольно ворчит физрук. — Совсем обнаглел на крыльце курить!

— Да ладно вам, — говорю. — Какая разница-то, где курить?

Это я к тому, что они же, вроде как, о здоровье нашем заботятся. И вот тогда я не понимаю, в чем разница, курю я на крыльце или в подъезде, где меня никто не видит. Ну, в самом деле, что на крыльце курить в два раза вреднее что ли? Потому что не о здоровье нашем они пекутся. На наше здоровье учителям вообще глубоко насрать. Им главное, чтобы показатели были высокие, чтобы никакого компромата. Вот не дай бог придет неожиданно человек из департамента образования, а у них на крыльце Веригин курит — непорядок, галочку поставят где-нибудь. Так что они сами предпочитают, чтобы курили мы в подъездах. С глаз долой — из сердца вон. Если я этого не вижу, значит, этого нет. А я такой вот вредный, люблю им глаза мозолить — понятно, почему они все меня ненавидят.

Но у Андрея Константиновича еще с прошлого года личная обида. Я играл в волейбол за школьную команду. Капитаном мне, понятное дело, не светило быть, я ведь не общительный и лидерских качеств не проявляю, но играл я неплохо. И вот, помню, должны мы были играть в каком-то полуфинале. А Андрей Константинович как раз в этот день дежурный был, на входе вторую обувь проверял. А я как раз в этот день вторую обувь забыл. Я ее периодически забываю, но Андрей Константинович мужик принципиальный. Он не пустил меня в школу и отправил домой. Дураку же понятно, что на уроки я не вернулся. Короче, полуфинал они проиграли. Не знаю уж, потому что меня не было или по каким-то другим причинам, но физрук потом меня при всем классе отчитывал. И еще в кабинете у директора — повторно, для закрепления материала. А я сказал: