Позади фронта [= Полевая жена] - [18]

— Он даже не знает Катерину, — засмеялась она. — Забыл? Короткая же у тебя память.

Они замолчали надолго.

— Истеричкой я становлюсь. Не обращай внимания, — сказала она обычным голосом. — У тебя закурить есть?

— Только махорка.

— Все равно. Сверни сам — я не умею.

Он свернул и ощупью передал ей самокрутку. Вытащил из кармана зажигалку.

— Заслони огонь, чтобы не видно было, а то хозяин опять заругается, — заговорщически прошептала она.

Она прикурила, торопливо судорожно затянулась и поперхнулась дымом.

— Не привыкла еще, — сквозь кашель призналась она. — Научусь когда-нибудь. Всему ведь можно научиться, правда?

На шоссе слышался шум проезжающей машины, она остановилась напротив дома с невыключенным мотором.

— Багнюк? — спросила Шура, поднимаясь.

— Нет, — решил Копылов. Мотор у этой машины стучал по-иному — бодрее, чем у их старой полуторки.

Кто-то резво прошагал мимо окон и вбежал на крыльцо. Шурочка бросила окурок и затоптала. Копылов встал, отряхивая с шинели цепкие соломенные струпья.

— Есть попутная машина, «виллис». Домчит за пять минут, с ветерком, — громко объявил вошедший. Это был капитан, который распоряжался на временном КПП.

Он обращался к Шурочке, умышленно не замечая Федора.

— Поедем? — неожиданно весело спросила Шура, окидывая Копылова настороженным взглядом.

— Неудобно оставлять…

— Багнюк без тебя доедет. Бумага никуда не денется. Верно, капитан, не пропадет наша бумага?

— В машине только одно место. Старшему лейтенанту придется подождать, — сообщил капитан.

Она заколебалась, и Копылов мстительно обрадовался, надеясь, что Шурочка откажется от услуги. Но она согласилась:

— Я, пожалуй, поеду. Мне и так от майора нагоняй будет за самоволку.

Втроем вышли из дому. Хозяин босиком проводил их до порога и, когда дверь захлопнулась, заложил ее на крючок изнутри.

Ветер порывами прицельно хлестал в лицо. Шура спряталась за плечо Копылова и вцепилась пальцами в его руку.

У обочины нетерпеливо топтались четверо офицеров. Шуре уступили место рядом с водителем, остальные тесно сдвинулись позади. Капитан тоже вдавился к ним.

— И вы едете? — спросила Шурочка.

— Вызвали. Утром нужно быть в штабе тыла, — объяснил капитан. — Укройтесь, а то просквозит, — сказал он, отдавая Шуре свою плащ-накидку.

— До свиданья, рыцарь, — улыбнулась Шурочка Копылову. — Не позабудь полушубок. Синьков убьет меня! — прокричала она, когда машина уже тронулась.

Рубиновый глазок заднего подфарника стремительно летел в ноющую голосами ветра прорву ночи. Гул мотора не доносился. Свет чиркнул по кирпичной стене — кажется, это был тот самый госпиталь, где оставили Никитина. До него метров пятьсот, не больше.

Копылов не захотел возвращаться в дом и снова будить поляков. Над дорогой, там где остался шлагбаум, чуть виднелось небольшое зарево — это из трубы сыпались искры. Копылов направился туда. На шоссе было пустынно и одиноко. Ветер подгонял его в спину. За шумом ветра Копылову мысленно различались голоса, Шурочкин и свой. Он заново перебирал в памяти все сказанное ими недавно. Не хотелось вспоминать свое дурацкое нелепое признание. Ведь он говорил искренне, он думал, она мучается, страдает, а она — смеялась. Над чем она смеялась? Неужели над ним? Ну, и пусть. Он тоже шутил. Неужели она поверила? Вот потеха, если поверила!

«Вот потеха, если поверила». Он долго твердил эту фразу, чуть не вслух, и от частого повторения слова потеряли смысл — мысленно он говорил: «Вот потеха, если поверила», а думал совсем другое.

Сейчас он больше злился на капитана, чем на нее. Если бы она отказалась ехать, он простил бы ей все и снова бы повторил, что любит, любит. Встал бы перед нею на колени, унизился, как угодно, только бы не так вот случилось, как вышло — остался не при чем.

У шлагбаума никого не было, часовой отогревался в будке. Кроме него на полу у печки, разомлев от тепла, сидел еще один солдат. При виде вошедшего офицера он хотел было встать, но поленился.

— Погрейтесь с нами, — предложил он и подал Копылову легкий раздвижной стул, какими до войны пользовались бродячие уличные сапожники. — Нашего капитана мебель.

Часовой, сидя в обнимку с карабином, перекручивал обмотку, попутно отколупывая насохшую на ней глину.

Копылов примостился на стуле. Солдаты продолжали разговор, начатый до него.

— Молодым на войне труднее, — сказал тот, что перематывал обмотку. — Мы-то с тобой уже пожили, ко всему привыкли. Взять к примеру меня: мне бы только знать, что дома сыты, не на одной воде перебиваются, а сам-то уж как-нибудь дотерплю, если судьба помилует. А на теперешнюю нашу службу так и вовсе грех жаловаться — не тяжелее, чем дома по хозяйству. А на передовой в одном хуже, в другом лучше, чем здесь; сказать так: смерти никому прежде времени не хочется или, того хуже, увечья, но зато командиры там обходительней с нашим братом: без дела никто на тебя не накричит. А уж где чистый рай, так в госпитале. В прошлом году под Барановичами в меня добрую пригоршню осколков влепили. Да так крепко, что которые и посейчас сидят в мясе. Вот и попал на койку, — объяснил он Копылову. Одну обмотку он успел смотать и пальцами аккуратно смел насыпавшуюся глину в одну кучку. — Такой там уход и обхождение: и утку тебе и судно подадут — аж стыдно. До войны одну картину привозили, показывали, как на курорте заботятся. У нас мужики и бабы только ахали: «Неужели и вправду так бывает?»