Позади фронта [= Полевая жена] - [17]

— У вас тут, как в бане, напарено, — сказала Шура, заглядывая в дверь вагончика.

— Что ж, есть еще место: через триста метров на шоссе — дом. Там семья поляков живет. Побудьте у них. Подвернется попутная машина, я устрою вас, — пообещал капитан.

Федор радовался, что Шурочка не захотела остаться в будке. В тишине разносились их шаги. На западе светилась палевая полоска потухшей зари. Озверевший ветер порывами набегал из равнины, высекал из оборванных проводов жалобный стон. Копылов взял Шуру под руку.

Подошли к дому, крытому соломой. Часть покрытия была содрана, окна, глядевшие на дорогу, были заперты ставнями.

— Да он нежилой, — сказала Шура.

— Капитан говорил, поляки живут. Зачем бы ему обманывать.

— Зайдем. Я устала — хоть подремать в тепле.

Ему совсем не хотелось дремать, но возражать он не стал.

Окна во двор тоже были закрыты, но через щели ставней виднелся свет. В сенцах пахло жилым теплом. Скособоченная дверь на кожаных петлях взвизгнула. За столом на длинной лавке собралась вся семья. Четыре пары ребячьих глаз поднялись на вошедших, хозяин задержал ложку, поднесенную ко рту, поздоровался. После недолгой заминки ложки снова застучали в опорожненной уже посуде.

Другая скамья, на неровных ножках — а может, так казалось, потому что половицы покривлены, — стояла у стены. Копылов и Шура сели на нее.

В войну привычным стало вторгаться в чужие дома, в чужой быт. А жители тех мест, где проходили войска, не решались протестовать — довольны были и тем, что их не трогали.

Шура, должно быть, в самом деле устала — сразу задремала, привалясь к стенке.

Хозяева кончили ужинать, и женщина расстелила постель. Низкая деревянная кровать оказалась раздвижной, на подставных ножках — видно, вся семья намеревалась улечься на ней. Копылов сразу вспомнил, где именно видел почти точно такую кровать; разве что постель здесь была чуть получше: вместо соломы — старые перины.

Поляк хозяин, в опорках на босу ногу, прошел к двери в другую комнату и поманил Копылова. Комната была пуста, копна соломы высилась посредине пола — наверно, употреблялась на растопку. В окнах не было видно ни одной стеклины, поэтому они наглухо были заперты ставнями.

— Зябко, — сказал поляк и передернул плечами. Постелим там на полу. — Он загреб охапку соломы, намереваясь отнести ее в теплую половину.

Копылов остановил его.

— И здесь хорошо. Не очень тепло, зато воздух свежий.

— Свежий, свежий, — заулыбался поляк и положил солому.

— Не гостиница, — решила Шурочка, войдя в комнату. — Но я уже не могу больше: за день наглоталась бензину — голова разламывается. — Разровняла солому, ничком упала в нее и с головой накрылась шинелью. — Пахнет, как дома, — пробормотала она сонным голосом.

Копылов вышел на улицу. Закурил. Вдалеке гудели моторы, их шум приносил ветер из-за холма. Где-то надсажались зенитки, их выстрелы гулко пробивали исхлестанную ветрами даль. Отсветы фар вспыхивали над чернеющим лесом.

Уняв волнение, Копылов возвратился в дом. Лампу хозяева не погасили, только убавили фитиль. Ребята уже спали, все четверо лежали головами в одну сторону, мужчина и женщина — в другую. Поляк проследил, как русский на цыпочках пересек избу и затворил за собою дверь.

Шурочкиного дыхания не было слышно. Федор боялся наступить на нее и щелкнул зажигалкой.

— Проше пана осторожней с запалками, — крикнул поляк, и Копылов погасил огонь — он уже разглядел, где была Шура.

На ощупь разровнял солому невдалеке от нее и лег. Похоже было, что она не спала, прислушивалась к тому, что он станет делать. Он заерзал на подстилке, подвигаясь к ней.

— Отстань, — негромко произнесла Шура.

Он отдернул руку и затаил дыхание. За ставнями протяжно стонал ветер, и назойливо шебуршала на крыше растрепанная солома. В комнате было прохладно и тихо. В напряженной тишине ему начало казаться, что он ослышался — просто ее голос померещился ему. Федор переместился еще ближе — Шурочка резко села.

— Оставьте меня в покое! — она сказала это так, будто обращалась не к нему одному. — Все, все только одного и добиваются! — яростно шептала она в темноте, голос был жарким от ненависти и обиды. — Хоть бы кто-нибудь вот так, без пошлости… Только бы облапить, чтобы потом хвастаться. Знаю я, знаю! — шепотом выкрикнула она. — И все, что думаете про меня, знаю. Когда прохожу мимо, у меня и уши и спина горят — я ведь слышу все, что вы обо мне думаете. Скажешь, нет, не думаете, не говорите между собой? Да! Да! И все это правда! Я еще хуже, чем вы считаете. — Она говорила и говорила, не давая ему вставить ни слова, будто давно ждала этой минуты, чтобы выговориться до конца.

Внезапно она замолчала, ему послышалось, что она плачет.

— Шура, — сказал он, наполняясь жалостью. — Ты напрасно так… Я никогда о тебе ничего такого не думал. Я люблю тебя… Пусть все, что говорят, правда, мне наплевать, я все равно люблю. Не как другие — серьезно. Я женюсь на тебе, если ты согласна.

Он неловко обнял ее. Она плечом скинула его руку.

— Хорошо, женимся — я согласна. Только куда Катерину денем? — серьезно спросила она.

— Какую Катерину? — удивился он, в самом деле не сразу поняв про кого она говорит.