Повстанцы - [135]
Ядвига вспоминает, как сказочно выглядел сад Сур-вилы, когда они в тот вечер гуляли с Виктором. Виктор был к ней так добр, заботлив, внимателен. Они задушевно беседовали, многое воскресили в памяти, чего-то коснулись намеками, недомолвками… Ничего решительного не было сказано, но расставались они уже не чужими.
Ядвига часто думает о том вечере. Она ждет, что Виктор ее навестит. Но между ними — отец Ядвиги, а между отцом и Виктором — эта тяжба за землю Шиленай.
Темнеет. Мимо Ядвиги Григялис с Катрите тащат по дорожке плетенку крупных, румяных яблок.
Внезапный порыв ветра гонит мелкие пожелтевшие листья.
В ближайшее воскресенье после обеда Катре выбралась в Шиленай. Пан позволил, теперь остается только добиться отцовского согласия, сообщить Пятрасу и идти с оглашением к ксендзу Мацкявичюсу.
Катрите почти всю ночь не спала, полная тревоги. Паненка Ядвига обещала ей вмешаться, если Кедулис будет упрямиться. Агота поучала Катре, что сказать отцу, как держаться, а коли дойдет до крайности, так и пригрозить: сбежит, мол, она с Бальсисом без родительского благословения.
Приятно сознавать, что паненка и Агота на ее стороне, приятно выслушивать их советы. И готовность дать отцу отпор не ослабела, а еще более окрепла.
Катре шла по высоким лугам к родному селу, спокойная и сильная. С утра было прохладно и туманно, но к обеду распогодилось, и теперь только дальние деревья и края полей кутались в голубовато-серую дымку. На уцелевших стебельках вились и сверкали на солнце тонкие, как шелк, паутинки. Другие, покрупнее, белые и мягкие, как шерстяные нити, легко трепетали, цепляясь за кустарник.
Где-то высоко-высоко с криками тянулись к югу журавли. Катрите остановилась, закинула голову, прикрыла ладонью глаза, но напрасно старалась уследить за косяком, пролетающим в посеревших просторах осеннего неба. Сколько может вспомнить, с самых малых лет, еще пастушкой каждую осень слушала журавлей. В нынешнем году в первый и, может, в последний раз услышала их на родных полях. Улетит и она, как эти птицы, в чужедальний, неведомый край.
Дома никто ее не ждал, только пес Маргис выскочил из-за гумна, затрусил навстречу, с визгом прыгал у ее ног. Да, Катрите и сегодня не забыла принести ему гостинца — куриную ножку с барского стола.
С ясного, солнечного двора не хотелось заходить в темную, пропахшую дымом избу. Катре уселась на при-клеток и озиралась кругом. Маргис растянулся у ног. Во дворе все выглядело по-старому, а все-таки не так, как при ней. Внимательно вглядишься — везде запустение. Двор давно не метен и не прибран. Везде валяются солома, щепки, листья. Сруб колодца грязный, журавель искривился, вместо крюка для ведра болтаются перевязанные гужи. Оконца грязные, распорки расхлябаны, кое-где и стеклышко выпало. По всему видно, нет здесь молодой домовитой хозяйки, ее заботливого взгляда.
При виде такой неряшливости Катрите не стерпела, ухватила брошенный веник и принялась сметать с приклетка всякий мусор и куриный помет. Потом подошла к колодцу. Сколько раз вытаскивала она этим скрипучим журавлем ведро с переливающейся через край водой, носила в избу, наливала в горшки, мыла их, чистила или тут же во дворе выплескивала в ясли поить скот. Иногда, расшалившись, наклонялась и заглядывала, как там, глубоко-глубоко, в светлом круге отражается ее собственная голова, косы, глаза. Страшно становилось Катрите, она поспешно откидывалась, зацепив ведро за крюк, опускала вниз и, почувствовав привычной рукой, что оно наполнилось, натужно вытаскивала воду. А сколько раз, стоя у колодца, видела, как проходит мимо Пятрас, он свистел и окликал ее, и они обменивались словом-другим, улыбкой или хотя бы взглядом.
Отчистив колодезный сруб и посыпав двор песком, Катре пошла было за граблями. Но скрипнула дверь — и во двор вышла мать. От изумления даже руками развела:
— Катрите! Почему же не заходишь в избу, доченька? И что за работу придумала в праздник?
Дочь побежала навстречу, целовала матери руки, оправдывалась:
— Ничего, мамочка. Какая же это работа? Думала — хоть мусор малость отскребу. Может, вы прилегли после обеда.
— Отец и сейчас еще храпит. А Ионас с Урше где-то в деревне, баклуши бьют. А ты-то как? — спросила она, заботливо оглянув дочь.
— Все хорошо, мамочка, пан согласен, чтоб я за Пятраса вышла. Скоро свадьбу сыграем, — говорила она с просиявшим лицом.
Просветлела и мать, даже верить не хотела.
— Боже ты мой!.. Что говоришь, доченька! Пан согласен?
— Согласен, мамочка.
— И отпустит тебя из хором?
— Отпустит.
— Слава тебе господи! — набожно сложила руки Кедулене. — Одна забота с моей головы прочь. Когда же уйдешь?
— Как только пожелаю, мама. Когда уговоримся с Пятрасом о свадьбе.
Мать опять скорбно закачала головой:
— Мы бы сговорились, доченька. Но отец! Знаешь ведь…
— Затем я и пришла, мама. Потолкуем с отцом по-настоящему. Может, утихомирится, как увидит, что у нас все уговорено и даже пан не перечит.
В хате послышался кашель, кряканье, скрип дверей, и на пороге появился Кедулис. Протерев глаза, зевнул, поглядел на солнце и, не заметив женщин на приклетке, вернулся в избу. Минуту спустя вышел в полушубке, подпоясанном гужами, в напяленном картузе, с палочкой, Видно, куда-то собрался, вернее всего — в корчму.
