Повседневная жизнь языческой Руси - [25]

Сложнее обстоит дело с оппозицией «чет-нечет». Дело в том, что нечетные числа ассоциировались с избыточностью счета, с его незаконченностью, то есть продолжением. Четные числа связывались с завершенностью, а отсюда и со смертью. Недаром до сих пор на похороны приносят букеты с четным количеством цветков. Мужские числа — нечетные, поэтому на свадебных деревцах, приготовленных для сватов-мужчин, было по три веточки, а на свадебных деревцах, предназначенных для подарков женщинам, — по две. А если деревце дарили паре, то на нем было, соответственно, пять ветвей.

Особенно опасным и непривлекательным было число два, именовавшееся у некоторых славянских народов «бесовским». Дело в том, что мир состоял, по представлениям язычников, из телесных единиц, и любое удвоение вызывало подозрение, предвещало несчастье или смерть. Выше уже говорилось, что родившиеся двойняшки рассматривались как признак нечистой силы, вмешавшейся в процесс беременности, как знак скорой смерти одного из них или кого-то из родственников. Две души (а вернее, два тела) имели представители нечистой силы, того света. Вообще всякое удвоение как бы свидетельствовало о присутствии «второго», подземного, «того» света в реальной земной жизни «этого» света. Неудивительно поэтому, что нечистое женское начало, связываемое в сознании язычников с магией, колдовством, «тем» светом, чаще всего ассоциировалось с четными числами, особенно с числом «два».

Однако бывали ситуации, в которых число «два» считалось позитивным: свадьба игралась ради двух молодых, и никак иначе. Правда, на самой свадьбе все остальные участники должны были быть обязательно в нечетном количестве: женщины, пекущие свадебный каравай, «поезжане» в свадебном церемониале, свахи и сваты, приглашенные гости, и даже число тарелок на свадебном столе должно было быть нечетным.

Удвоение, направленное против эпидемии, падежа скота, болезни, использовалось у всех славянских народов. Поэтому, скажем, при обряде опахивания села с целью замкнуть его в круг и тем самым отогнать падеж скота или чуму в плуг впрягали двух волов, а опахивание проводили братья-близнецы, наделенные как бы двойной силой. Возможно, такое использование числа «два» вызывалось борьбой с нечистой силой, каковой считалась смертельная болезнь. Нечистая сила от одного удара погибала, а от двойного удара плодилась, удваивалась.

Отсюда практически всегда и везде нечетные числа считались к счастью, богатству, удаче, а четные — наоборот. До сих пор в русском народе жива поговорка «Черта с два!», говорящая сама за себя.

При такой «арифметике» (связь с нечистым, низшим, левым и четным) женщина в дохристианском обществе выглядела всегда ущербной и опасной. С таким представлением о женском начале очень органично переплелась библейская версия происхождения женщины из ребра мужчины, ее совращение дьяволом, а затем и изгнание Адама и Евы из рая сугубо по ее вине… Распространенное в Средневековье «Сказание отца к сыну о женстей злобе» сравнивало злую жену со змеей, дикими зверями. В «Слове Даниила Заточника» говорилось: «Ту лепше ми вол бур ввести в дом свой, неже зла жена поняти»[66]. Примечательно, что даже отсутствие бороды на лице женщины объяснялось в Древней Руси порочностью ее естества. Как утверждал патриарх Адриан в конце XVII столетия, «…мужу убо благолепие, яко начальнику, — браду израсти, жене же, яко не совершенной, но подначальной, онаго благолепия не даде…»[67]. Но именно в том же XVII столетии эти языческие по своей сути представления о несовершенстве и пагубности женского естества начинают преодолеваться в русской литературе и общественной мысли. Так, автор трактата «О человеческом естестве, видимем и невидимем» в 1670-х годах писал: «…женам бо брадные власы не даны суть, да долгую лепоту лица имеют, да любими будут и кормими подружием своим и огреваеми в недрах их, но в брадныя власы место им даны суть перси, да тела своего любовию кормят младенца, родившаяся им, и тем согнездну любовь имут»[68].

В старости мужское и женское начала как бы стирались, потому что старуха и старик выходили из детородного возраста — правда, женщины значительно раньше мужчин. Теперь они были уже равны в смысле своей значимости для остальных возрастных групп. Их считали «чистыми», но вместе с тем весьма опасными из-за близости к смерти и «тому» свету. И стариков и старух подозревали в колдовстве и ведьмарстве. Их долголетие (которое было весьма относительным по сравнению с современным долголетием) считалось полезным в ряде обрядов, где оно должно было вызвать «долголетие» чего-либо. Например, в новый дом первым должен был войти старик, чтобы дом простоял так же долго, как долго прожил старец. Старухи были постоянными участницами ряда обрядов, где требовалась их «чистота» в смысле отсутствия менструальных выделений. Вместе с тем все темные нечистые силы женского рода рисовались в воображении язычников в образе страшной худой лохматой старухи.

Вече

Общественная жизнь язычников прослеживается по судебным делам, где не раз упоминается «община» («вервь», «мир»), и по рассказам о вечевых собраниях.