Повседневная жизнь осажденного Ленинграда в дневниках очевидцев и документах - [170]

Жил Панов обособленно. Его штат состоял из толсторожего заносчивого и кичащегося своим начальником Сашки Филиппова, донельзя ленивого и дерзкого, выполнявшего обязанности связного. Шофер – Володя, долговязый и, в противоположность своему собрату Сашке, скромный приятный парень с приветливым лицом. По инициативе Сашки они постоянно ссорились и что-то не могли поделить между собой. Третьим действующим лицом была некая личность женского пола ефрейтор Эльвира Ивановна, в просторечии Эличка, одетая с иголочки в специально пошитое для нее военное обмундирование очень высокого качества.

Появилась она однажды у нас в штабной землянке, с надменным видом смерила нас презрительным взглядом и удалилась, как королева.

Меня страшно заинтересовала эта особа. Увы, это была слабость полковника Панова, его больное место. Ему было сорок, ей – только двадцать. Как-то увидев ее, работавшую в какой-то полевой почте, он, старый греховодник, влюбился в нее. Он перевел ее к себе, зачислив в трофейный отдел при штабе тыла писарем, дабы числилась эта мертвая для армии душа. Трофейный отдел угодливо предоставил эту возможность полковнику Панову, хотя ему самому с помощником совершенно нечего было делать.

Когда мы с ней встречались, она высокомерно не замечала меня, что меня немало забавляло. Небольшого роста, с превосходно сложенной фигуркой и лицом, не лишенным прелести, она всем своим существом как бы говорила: смотрите на меня, какая я красивая, я имею дело только с вашим начальником, а на вас я плюю и презираю. И на меня глядело вздорное, капризное личико.

Сашкой она унизительно командовала, а когда тот пытался отряхнуть с себя ее власть, она немедленно угрожала ему полковником и штрафной ротой, и сей раб немедленно замирал.

В начале она стеснялась показываться у нас в штабе, и полковник, видимо, тоже был смущен появлением своей любовницы, но постепенно его смущение прошло, и все узаконилось и приняло даже естественный вид.

Такова была наша семья, с которой суждено мне было долгое время промытарствовать по ухабистой и полной всяких неожиданностей дороге войны. Семья эта непрерывно менялась: в нее входили новые лица, а старые иногда выбывали.

20 января [1944 года]

Понемногу работа штаба приняла определенный характер. Я завела уже пока около 25 дел. Функции наши – помогать армии в обеспечении войск продовольствием, обмундированием, горючим и смазочными материалами, автотранспортом, инженерным имуществом и т. д. и т. п.

Переписка по всем этим вопросам начинала принимать грандиозный размах, и снова я тонула в великом бумажном море.

Особо секретными делами были своевременно сообщаемые нами дивизиям границы наших владений, места расположения наших владений, снабжающих баз, предстоящих передислокаций и т. д. Боевые вопросы решал оперативный отдел корпуса, рядом с которым шагали и мы, тыловики, как презрительно называли нас оперативники.

Но иногда они явно преуменьшали наше значение. Об этом мы иногда спорили в оперативном отделе, куда я часто заходила с какими-либо документами, и эти споры были минутами нашего отдыха. Там сидели умные и подвижные люди, с которыми я любила встречаться. Мне казалось недостатком в нашей работе загромождение частей нашими корпусными директивами, идущими в параллель с директивами штаба тыла армии. Таким образом, мы путались, как говорится, под ногами у армии, которая сама прекрасно справлялась со своими функциями. И работа, по-моему, наша шла впустую. В дивизиях злились на нас, особенно на наших ПНШ, и называли их частенько мешающими бездельниками. Дивизии сами справлялись с работой по снабжению, и помощь корпуса им часто была совершенно не нужна.

Я была очень загружена перепиской от руки и очень мечтала о машинке и, конечно, о машинистке.

22 января [1944 года]

Пока мы организовали штаб и отделы корпуса, мало-мальски налаживали свое житье и быт, хотя все это было очень неприхотливо и упрощенно – на всех фронтах шли успешные действия. Но наш Ленинградский фронт точно застыл в январской стуже, так он был мало подвижен.

Но, наконец, чудо! Зашевелился и наш фронт. Нарыв назрел и лопнул. Но самое интересное, что побежали немцы сами, без боя, нам осталось только преследовать их. Мы молниеносно побросали свои землянки и часть имущества.

Рывок вперед в первые дни был очень велик и полон доселе неведомыми впечатлениями: мы неслись по земле, которой владели немцы. Убегая, они подрывали и уничтожали все, что только можно было уничтожить, и убийственно минировали за собой все близлежащие дороги и жилье.

Сойти с дороги, съехать чуть в сторону – означало верную смерть, полную возможность взлететь на воздух!

Часто у самых дорог предостерегающе валялись клочья разорванных лошадей, упряжи, машин и даже людей. Часто такое нагромождение являлось причиной наших остановок. Мне делалось страшно, особенно после того, как, выйдя из машины в одну из таких остановок, увидела разорванную рыжую лошадь с оскаленной в предсмертной муке мордой, с остановившимися безумными глазами и лежащим рядом с ней безголовым трупом солдата. Странно и дико выглядел человеческий труп без головы.