Повседневная жизнь осажденного Ленинграда в дневниках очевидцев и документах - [168]

В таких мучительных размышлениях прошел у меня целый месяц. Напрасно старалась я отогнать от себя скверные мысли, они, словно мухи, упрямо и назойливо лезли в голову и отравляли мне жизнь.

Должна же я понять, наконец, что семья для него ближе и дороже, чем я. Это так естественно. Но после опустошающей зимы 1941–1942 годов этот человек принес мне все: семью, тепло, любовь, поэтому мне так трудно и тяжело порвать с ним. Но хватит рыться в своих переживаниях.

Читаю урывками «Войну и мир». Много лет тому назад, когда мне, наверное, было лет 15, читала мир, а войну пропускала. Теперь же читаю внимательно и сравниваю события прежних лет с происходящим. История поразительно повторяется.

Наблюдаю своего начальника и начинаю его тихо ненавидеть. Он явно страдает манией величия, разыгрывает из себя демократа, человека простого в обращении с людьми. Подчиненные воют от его деспотизма и своеволия. Его внешнее великодушие скрывает его эгоистическую сущность, непомерное тщеславие и жестокость.

Он оценил мои деловые качества и стал ко мне внимательнее, но делает он это не из человеколюбия, а из желания поднять выше работу в своем отделе. Я переутомилась, работаю ежедневно до 11 вечера – стала терять документы и долго их ищу. Заметив это, начальник с видом величайшего снисхождения разрешил мне уходить с работы после 9 часов. Если раньше мне казалось, что он живет работой, то теперь я вижу – работа для него лишь средство отличиться. В нем велико чувство тщеславия и честолюбия, и он порядочный карьерист.

15 декабря [1943 года]

А. С. вернулся из отпуска. Я почти угадала, когда пыталась представить его встречу с женой, но не совсем. Он, конечно, не решился ни о чем рассказать жене, но встретился с ней холодно и чуждо и сохранил мне верность. Так говорил он мне. Я могла бы усомниться в правдивости его слов, и сомнения у меня были, но они вскоре рассеялись. Он дал мне прочесть пришедшее вдогонку письмо жены. Его содержание должно было обрадовать меня, но, читая его, у меня сжималось сердце от чувства вины и жалости к этой незнакомой и далекой женщине.

Письмо было полно горьких упреков в том, что он забыл и отвык от них, что он не тот, каким его ждали, что она очень страдает и никогда не простит ему той обиды, которую он нанес, чужим приехав в свою семью. Каждая строчка этого письма, каждый упрек больно кололи мое сердце и, как мне казалось, полностью относились ко мне. Как нехорошо получилось, Господи! И зачем только наши пути так скверно скрестились в эти и без того тяжкие дни войны!

Но некогда было предаваться личным переживаниям – все катастрофически быстро менялось: наша 67-я армия переформировывалась. Часть людей направили в распоряжение Ленинградского фронта. А. С. направили в только что созданный корпус. Я, начальник и кое-кто из помощников засели ликвидировать дела отдела.

Целую неделю все печи в нашем доме топились «делами», в которые было вложено так много моего труда и «творческого» усердия начальника. Старый связной Яковлевич тазами выносил золу из печек и рассевал ее по огороду. Однажды он вышел с тазом, в котором еще тлели и догорали наши секретные бумаги, зацепился за угол крыльца и, падая, опрокинул на себя содержание таза. Горящие искры и туча пепла окутали старика, и это зрелище насмешило нас, несмотря на грустное настроение, вызванное ликвидацией нашего отдела и предстоящим расставанием.

Часть дел сдали в архив, я ощутила радость освобождения от висевших на мне секретных дел и испытывала страх перед неизвестным будущим и грусть оттого, что уничтожалось нечто целостное.

Так уходил старый, 1943 год. Где доведется мне встретить новый год и как сложится моя жизнь?

В суматохе ликвидации отдела мне было некогда подумать о своей собственной судьбе. Я механически двигалась по заранее уготованному мне пути, и это моя глубокая ошибка, о которой я впоследствии думала и сожалела не один раз. Я направлялась в корпус к А. С., о чем он заранее договорился с начальством.

Морозным зимним вечером 31 декабря я вместе со связным Петром Мельниковым выехала к месту размещения стрелкового корпуса. Ехали мы в санках с запряженной лошадкой по кличке Тихая. Это была крупная черная, хорошо сложенная и очень выносливая лошадка. Несмотря на кличку, она была нрава далеко не тихого, чем совершенно не оправдывала своего имени. Предназначалась она в личное владение корпусному ветврачу А. С. вместе с конюхом Мельниковым – добродушным и находчивым парнем.

1944 год

15 января 1944 года. 2-й поселок (близ Шлиссельбурга)

Штаб корпуса расположился в землянках среди пустынных песчаных мест. Пески, собранные ветром в дюны, кое-где растущие редко, точно обгрызенные сосенки. Унылые места. Немцы стоят близко от нас.

Поместились в землянке санкора (корпусного санитарного врача). Он где-то пропадал в частях, и мы довольно нахально влезли в его жилье. Т. к. был канун Нового года, то решили наспех организовать что-то вроде встречи Нового года. Еще не зная людей, А. С. позвал буквально первых встречных, каковыми оказался начальник полевой почты и ветврач эваколазарета. Начальник полевой почты, здоровенный толстощекий дядька, оказался порядочным выпивохой. Он веселился сам по себе от выпитого и горланил песни, которые сам слушал, и шумел на всю землянку. Врач же из эваколазарета впал в плаксивый тон и жаловался А. С. на кого-то нудным голосом. И где только они доставали эту проклятую водку среди песчаных дюн?! А я, сидя среди этих незнакомых и пьяных людей, среди незнакомых мне мест, впервые почувствовала, что я сделала что-то не то, и такие тоска и одиночество охватили меня, что я тихонько и незаметно для остальных заплакала. Впервые за последние сумасшедшие дни ликвидации ветотдела 67-й армии я осмотрелась, подумала о себе и поняла никчемность своего присутствия здесь. А. С., занятый разговорами и питьем водки, показался мне таким далеким и чужим, а землянка – грязной и неуютной. Очень грустная эта была встреча Нового года.