Повседневная жизнь осажденного Ленинграда в дневниках очевидцев и документах - [166]

Во всей этой возне принимал участие и старик-связной, старый Яковлевич, добродушный с хитрыми глазками белоруса на длинных, как на ходулях, ногах. Он всегда успевает предупредить нас о приезде начальника, помочь ликвидировать следы нашей возни и баловства.

Иногда вырвешь кусочек времени и убежишь на высокий откос, усеянный полевыми цветами. Чудесные, милые цветы, они цветут и ничего не знают. Иногда среди них находим поспевающую землянику, и тогда осознаешь, что лето давно наступило и жизнь бежит и бежит.

Вот пошел третий год войны, долго ли она еще будет продолжаться, о ней невозможно забыть даже среди цветов и тишины.

Случилось ужасно досадное обстоятельство: увольняли вольнонаемных и уволили Викторину. К тому же на нее не дали допуска к секретной работе. Я страшно расстроена, лишаясь близости с этой необыкновенно милой и совершенно безвредной женщиной, несмотря на «прошлые грехи», к которым относили ее родство с министерской семьей. Добросовестная труженица, немного бестолковая и не очень ловкая, но всегда старающаяся, она была очень беспомощна в жизни и никому не могла принести вреда. Мне было очень жаль ее. Я лишалась хорошего товарища и в работе, и в веселье, которое очень поддерживало нас и являлось необходимым отдыхом. С ее уходом я осталась одна в мужском обществе и чувствовала себя одинокой.

Вскоре откомандировали и Фролова. Вся работа свалилась на меня. Было мне очень трудно, хотя работу я уже знала хорошо. Наблюдаю за своим начальником и с тоской обнаруживаю в нем много неприятных черт: сух, деспотичен, беспокоен, властолюбив. В красивых томных еврейских глазах – бесконечная усталость и вечная раздражительность. Работоспособность бешеная, работает много и никому не дает покоя. К женщинам проявляет презрительное равнодушие, не уверена, достаточно ли искреннее. С постоянной бережливостью перевозит с собой фотографию своей жены и дочери и всегда на новом месте ставит их перед собой на рабочем столе. На фотографии красивая женщина-еврейка, типичная еврейская красавица, дочь похожа на мать.

Вероятно, постоянное лицезрение жены, в которую он до сих пор влюблен, помогает ему хранить ей верность и быть равнодушным к другим женщинам. Это похвально.

20 июля [1943 года]

Только что переехали в район Шлиссельбурга. Поместились в огромной школе, еще недостроенной и не бывшей в употреблении. Наш отдел осел во втором этаже, окнами на Ладогу. И вот начал извергаться безумный вулкан, доселе мною так близко невиданный.

Волнением, страхом и радостью отзывался этот невыносимый адский грохот артиллерийской подготовки в моей душе. Случилось это на заре немеркнущей ночи на 22 июня. Трепетал воздух, содрогалось небо и дрожала земля. Умопомрачительный шум разрывал ушные перепонки и не позволял думать ни о чем другом. Происходило это совсем рядом с нашей стоянкой, и я с тревожным чувством следила за движением нескончаемого потока санитарных машин, которые, суетясь, кишели у входа в госпиталь, скрытый в небольшом леску. Все отделы и все люди в штабе были охвачены лихорадочным напряжением ожидания. Никто толком не мог работать.

Загруженная работой после ухода Фролова и Викторины, я тем не менее должна была как-то справляться, иначе бы меня заваливало бумагами выше головы. Старалась в своем бумажном хозяйстве усмотреть пользу. Мне всегда казалось, что все эти бумажные дела подчас препятствуют делу войны, а не помогают ему. Теперь, наконец, я видела близко военные действия и понимала, что наш относительный покой пришел к концу.

К исходу дня к нам полетели уже немецкие снаряды. Опять началось для меня знакомое испытание судьбы. Вскоре снаряды уже осыпали наш район расположения, и особенно доставалось большому хорошо видному зданию школы, где разместился штаб. Снаряды рвались рядом, осколки сыпались в окна, и каждая минута жизни могла оказаться последней.

В моменты интенсивного обстрела все куда-то исчезали, у всех находились какие-нибудь дела, в том числе и сам начальник, только мне нельзя было покидать помещение и оставлять секретные документы.

С непритворным ужасом, трепеща от страха, я высиживала на месте, не прекращая работы в единственном числе, хотя сидение в таком пекле просто становилось невыносимым. В окна, буквально как дождь, летели осколки.

Я смирилась и покорилась своей доле. Вчера написала «завещание», т. е. посмертное послание своим родным с указанием адресов, по которым были разбросаны мои чемоданы в Ленинграде. Это послание отдала А. С., полагая, что если я буду убита, то, может быть, останется в живых он.

Особых успехов у наших нет, да и вообще есть ли они хоть какие-нибудь. Ужасные Синявинские высоты до сих пор недоступны!

Погибают в зыбких болотах русские люди, трупами заполняются бездонные трясины, а немцы преспокойно занимают выгодные высоты и истребляют наших солдат. Об этом мучительно думать.

Вот уже месяц прошел с момента наступления, стих бушующий шквал интенсивных боев и постепенно пришло некоторое затишье. Никто не говорит о том, как и чем кончилось наше наступление на Синявино, но уклончивое молчание само по себе говорило об отсутствии успехов. Уже пахнет осенью, август на исходе.