Повинная голова - [9]

VI. Туризм в земном раю

Директор туристического агентства «Транстропики» сидел за письменным столом рядом с гигантским глобусом, увенчанным в районе Арктики белой панамой. Директора звали Эрве Бизьен де Ла Лонжери, и в свои сорок пять лет он был главой фирмы, принимавшей в год около семи миллионов туристов со всего света. Непосредственно над его лысиной, которую он то и дело потирал, будто в надежде высечь искру гения, висел на стене девиз, выгравированный на круглом медном барельефе, изображавшем самого Бизьена в профиль: «If you can’t kick them, join them»[17].

Уже больше двух лет он занимался главным образом Таити. Жители загазованных городов мечтали вновь обрести земной рай, и Полинезия стояла на пороге невиданного туристического бума. Но увы, больше пяти дней в земном раю делать было нечего, и проблема, чем заполнить более длительное пребывание на острове, стала головной болью для всех туристических агентств. Таити не оправдывал свой миф. Таитянки старались изо всех сил, но средний возраст приезжих иностранцев колебался вокруг цифры шестьдесят пять, и «чарующие мгновения на жемчужном песке в лунном свете», на которые намекали проспекты, сплошь и рядом оставались лишь мечтой. Между тем усиливалась конкуренция со стороны Гавайских островов, и недавно до Таити донеслась грозная весть, что на Гавайях собираются строить полинезийский Диснейленд, где будет со всей исторической точностью воссоздано прошлое Полинезии: местные тики[18], святилища, древние колдовские обряды.

Но существовало нечто, что Гавайи никак не могли украсть у Таити: это Гоген и мощнейшая даровая реклама, которую он невольно создал земному раю. Бизьен связывал с Гогеном большие надежды. Он разрабатывал концепцию «страстей» на основе таитянского периода его жизни, со всеми этапами мученического пути «проклятого художника», вплоть до одинокой смерти в Доме Наслаждения. Наиболее шокирующие моменты должны быть, разумеется, исключены, такие, например, как ночи с «юными чертовками», о которых он писал: «Они не вылезают из моей постели… Вчера у меня их было сразу три», или история с порнографическими открытками, купленными в Порт-Саиде и развешанными над кроватью великого человека, чье имя носит сегодня лицей в Папеэте.

В данный момент великий промоутер хмуро взирал на стоящих перед ним кандидатов в Гогены. Двух Гогенов на острове держать было нельзя. Для себя-то он выбор уже давно сделал, но Вердуйе — человек нервный, и следовало обойтись с ним помягче. Этот тщедушный живописец не обладал ни подходящим экстерьером, ни нужным темпераментом: маленький, щуплый, неказистый, он никак не соответствовал легендарному образу Гогена и вдобавок искренне верил в свой талант, что крайне осложняло работу с ним: он был несговорчив, обидчив и совершенно не располагал к себе приезжую публику. В его работах имелась даже некоторая самобытность, которая обескураживала и тревожила туристов: это не напоминало им ничего уже известного. Целый год Вердуйе был для Кона как кость в горле. Он и так уже намучился с Эмилем, внебрачным сыном Гогена[19].

Помимо бесспорного физического сходства с отцом, у Эмиля было с ним много общего в характере и столь же буйный темперамент, причем он ловко поддерживал эту легенду. Так, в октябре 1966 года двое жандармов застукали шестидесятипятилетнего Эмиля на пляже совершающим при лунном свете «развратные действия» с четырнадцатилетней таитяночкой. Против него завели уголовное дело за совращение малолетней, что окончательно утвердило его в статусе преемника, и газеты всего мира написали об этом интереснейшем факте.

Директор «Транстропиков» ликовал. Тут соединились все самые эффектные аспекты таитянского мифа: прямая связь со славным прошлым, как бы ожившим вновь, пляж, кокосовые пальмы, лунный свет и четырнадцатилетняя таитянка, готовая дарить вам свою свежесть, даже если вам стукнуло шестьдесят пять — таков, как уже говорилось, был средний возраст иностранных гостей. Копию протокола, содержавшего описание развратных действий, которые совершал Эмиль Гоген с юной вахинэ, оценили в пять тысяч долларов — эту сумму предложил за нее некий чикагский коллекционер, по ему отказали. Знаменитый протокол остался в архивах: полиция не торгует своим целомудрием.

Эмиля уговорили заняться живописью, и его часто видели в портовых кафе, где он цветными карандашами под стрекот туристических «леек» старательно срисовывал с открыток отцовские картины. Поначалу Кон далее думал с ним объединиться. Ничего не получилось, пришлось ограничиться мирным сосуществованием. Но Вердуйе — это уж слишком! Три Гогена — явный перебор. Директор «Транстропиков» задумчиво смотрел на них, вертя глобус. Рыжий хлюпик нервно почесывал щеки, покрытые рыжеватой щетиной, похожей на филоксеру. И вдруг его прорвало:

— Во-первых, я первый сюда приехал! Во-вторых, мои картины более гогеновские. У меня и палитра, и фактура, и видение мира, как у него, туристы это сразу чувствуют, и я не понимаю, с какой стати должен уступать кому-то свое место. К тому же я работаю сам, а его картины пишут китайцы у Паавы. Но когда я хочу назвать свою мастерскую Дом Наслаждения, мне, по вашей милости, запрещают городские власти, заявляя, что дом с таким названием уже есть и находится на авеню Генерала де Голля.