Шпагат счастья [сборник]

Отпускай хлеб твой по водам, потому что по прошествии многих лет опять найдешь его.

Книга Екклесиаста 11:1

В пять часов вечера Маат меняет свою служебную форму на рубашку и брюки, причесывается и вступает в современность, спускаясь с заднего крыльца музея. Навстречу ему низко над землей летят птицы. Ветер несет мимо него обрывки газет. Маат идет домой.

За его спиной закрывается музей. Залы постепенно, один за другим, погружаются во тьму. Гардеробщицы собирают забытые, еще плачущие дождем зонтики. Они пересчитывают чаевые и ныряют в демисезонные пальто. Это время года — время приглушенных красок. Рано темнеет.

Маат идет домой. Автозаправочные станции щедро расточают свет. Они стоят плотно друг к другу, словно деревья на аллеях. Маат идет. Мимо него тянутся однообразные декорации. Он не слышит собственных шагов. Громко хлопают дверцы машин. Из магазинных тележек, щелкая, выскакивают монеты. На светофорах пульсирует металлический сигнал для слепых.

За спиной Маата, в потухшем музее, погружаются во мрак картины, прибывшие из далекого далека.

Дома Маат снимает ботинки. Ложится на софу. Боль распинает его спину. Он целый день стоял или ходил со скрещенными за спиной руками, измерял расстояния шагами, которые с годами сделались совершенно одинаковыми, а его волосы постепенно поредели.

Квартира Маата — его крепость. Это единственное место, где он может лежать. Посылаемые миром волны слабеют, увязая в ее стенах.

Маат включает телевизор. Программа, которая сейчас идет, называется «Шпагат счастья». Он смотрит ее каждый день. Одна из претенденток на выигрыш с завязанными глазами ощупывает призы. Подушечки ее пальцев скользят по холодильникам, стиральным и посудомоечным машинам. Сначала она молча раздумывает, затем начинает с вопросительной интонацией в голосе называть некоторые предметы вслух. Ведущий хватает ее за плечи и смеется. Он показывает на свой рот. Маат видит, что там, на свисающей изо рта ленте кассового аппарата, проставлены правильные названия предметов. Он видит пальцы претендентки, обрамленные экраном телевизора. Они возбужденно мечутся по нему вверх-вниз, как маленькие рыбки, потерявшие вблизи поверхности воды предмет своей страсти. Маат лежит на софе и храпит.

Каждое утро Маат идет в музей. Он идет по мягко поднимающемуся вверх желтому холму. Слева и справа в первых проблесках утра встают крестовины столбов. Играют собаки. Женщины несут корзины с овощами. Маат улыбается. Он бросает деньги в шляпу слепого. На горизонте высится музей. Его окна сияют. Все дорожные указатели направляют к нему. Деревянные простертые руки, обветшалые компасные стрелки, камни, наполовину ушедшие в землю, показывающие одновременно на музей и на небо. Маат идет, следуя указателям. Напрямик.

С другой стороны приходят гардеробщицы. По пути от остановки, где они выходят из автобуса, до музея они почти не разговаривают. Их головы повязаны платками. Они считают свои шаги. В их животах булькают по две чашки горячего кофе. Они здороваются друг с другом коротко и хмуро. Маат видит только их темные силуэты: далеко от него на фоне неба равномерно движутся вперед словно вырезанные ножницами фигурки. Над ними замерло огромное красное солнце. Музей ждет. Музей, освобожденный от отлива утра, ждет своего смотрителя Маата.

— Маат? — говорят коллеги. — Маат всегда пунктуален. Маат, — говорят коллеги, — всегда входит в здание на цыпочках. Маат, — говорят коллеги, — всегда тихий, никогда не болеет и приглаживает свои желания, словно волосы на голове, так что их уже не различить. Наш коллега Маат, — говорят сотрудники, — питается воздухом. В обеденное время он исчезает. Пока мы сидим в столовой, он гуляет. И никто не знает где. Маат, — говорят коллеги, — не любит болтать, даже тогда, когда залы почти пусты и мы еще торчим здесь, а снаружи собираются тучи. Маат очень скучный, — говорят коллеги. — Иной раз кажется, что можно смотреть сквозь него, — вот что они говорят.

Маат надевает свою служебную форму. Стены раздевалки запотели, штукатурка отваливается, пятна плесени расползаются, образуя узор, в котором Маат иногда различает крестьян, обрабатывающих плугами свои поля. Он видит дельту реки, над которой поднимается солнце. Пыхтит отопление. Маат раздвигает занавески раздевалки. Регистрируется в книге дежурств. Он ежедневно расписывается в одной и той же графе. Каждый день он пишет: Маат, дежурство в отделе «Средние века». Годами кружит он по одним и тем же залам. Его коллеги регистрируются перед его строчкой. Они охраняют Новое время. Они стоят между портретами и пейзажами, битвами и набухшим мясом, брызгами красок и восклицательными знаками и косятся на ноги молодых женщин.

Никто не оспаривает у Маата Средневековье. Он там один.

Маат входит в свое царство. Стены обтянуты матово-зеленой тканью того цвета, который напоминает о погибающих домашних растениях. Этот цвет приобретают горшечные растения, если они позабыли, где находятся, и уже отстраненно смотрят, как их кто-то поливает. На обивке, будто разбитые параличом, висят картины. Маат прищуривается. Он научился не смотреть на зеленую поверхность. Под его ногами скрипит паркет. Он считывает одно за другим показания гигрометров. Они тикают так быстро, будто измеряют время, капающее время, время, вытекающее из крошечной пробоины. Их иголки чертят профильные контуры. Маат видит горные цепи, долины, высокогорные плато, превращающиеся в пропасти, и горы, медленно поднимающиеся из моря. Маату нравятся морская пена и песчаные бури. Землетрясения начинаются и прекращаются. Маат видит под стеклом гигрометров ландшафты, простирающиеся во все стороны. Он склоняется над иглами. Оживленные его дыханием приборы рисуют горы в пять миллиметров высотой. Маат начинает свой обход.