Повести - [35]

Кемпке проезжал по Гумбольдтштрассе, где согбенный, трясущийся старик Барлах отпирал ставни на окнах своей лавки («Мыло и свечи Барлаха»), мчался по Амальгаменштрассе, где девушка–молочница катила свою тележку (цок–цок, говорили бутылки, брень–брень, веселый утренний перезвон), и ему хотелось раззвонить, растрезвонить о своей тайне всему миру, каждому, кого он встречал на пути. Он был сейчас самым важным человеком на земле, и эта мысль казалась слишком непосильной, слишком громоздкой, чтобы нести ее в одиночку. В то же время было что–то приятное в том, что горожане не догадываются, кто он, что каждый прохожий может задеть его и так никогда и не узнать, к кому прикоснулся.

В своем незнании мир в глазах Кемпке приобретал младенческую первозданность, как будто был только что сотворен. Оставив за спиной город, он ехал по пыльной проселочной дороге на запад и с затаенным волнением созерцал облитые солнцем клеверные луга, поля не зацветшего пока рапса, пасущихся вдоль обочины коров, ленту далекой рощи, за которой был укрыт космодром. Неведение мира о той перемене, которая вскоре его постигнет, не давала Кемпке покоя, и порой его так и подмывало остановиться и прокричать в жующую физиономию какой–нибудь глупой, отягощенной млеком Марты или Эльзы благую весть о скором преображении. Ведь даже если воспоминание об этой корове — всего лишь атом в его сознании, то и этот атом отправится с ним в полет, а значит, и корова, сама того не зная, приобщится к тайнам Вселенной. Весь мир он понесет туда в своем сердце, все, что он когда–либо видел и слышал, и потому Кемпке хотелось как можно больше вобрать в себя впечатлений, чтобы ничто на земле не осталось без пассажирского места в ковчеге его памяти.

По утрам выплывающий из–за рощи космодром был чернь и серебро. Опутанная тончайшей паутиной рассвета, серебрилась металлическая ограда, секции которой были украшены эмблемой миссии — вписанной в круг черной парящей птицей. Чернела униформа охранявших объект эсэсовцев, чья казарма, располагавшаяся справа за воротами, также была выкрашена в черный цвет. Сверкали на солнце хромированные цистерны с жидким кислородом, цилиндрические, соединенные сложной системой труб и переходников, сами похожие на космические корабли, так же, как и здание центра предполетной подготовки — закованный в хром и алюминий двухэтажный корпус с пульсирующими на крыше иглами антенн, дом, как бы норовивший вознестись в космос. Наконец, антрацитово–черной в нимбе зари казалась венчавшая стартовую площадку и всю местность величественная «Фау» — ось, вокруг которой вращалась жизнь космодрома. Не доезжая до ворот, Кемпке обычно слезал и остаток пути шел пешком, катя велосипед за руль — специально, чтобы полюбоваться ею издали. Каждое утро она рождалась из дымки рассвета и доносившегося со склада гнусавого говора репродуктора, веретенообразная, грозная, обтекаемая — перст, указующий в небо, Прометеева колесница, меч, готовый вот–вот пронзить небеса. Ни с кем из живых существ Кемпке не чувствовал такого сродства, как с этой неодушевленной машиной, самой прекрасной из всех, что когда–либо создал человек. И даже вдали от нее он явственно ощущал, как слаженно бьются их сердца, связанные общей жаждой, общим предчувствием, общей великой идеей.

Миновав шлагбаум и будку часового, который вытягивался перед ним во фрунт, Кемпке снова садился на велосипед и объезжал «Фау» кругом почета — своеобразное приветствие, маленький ритуал, придуманный им еще в день их знаменательного знакомства.

Наверху, у приставленной к черному боку лестницы, возились Вернер и Браун, небесные механики, готовившие «Фау» к полету. Их лица почти всегда были закрыты загадочными кожаными намордниками, спецовка перемазана в мазуте и масле, отчего оба они напоминали троллей, копающихся в чреве огромного доисторического чудовища. В носовой части ракеты была откинута панель, Вернер и Браун молча передавали друг другу сосуды с чем–то жидким, желтым, полупрозрачным, внимательно рассматривали их на свет, после чего погружались в недра «Фау», откуда возвращались еще более чумазыми. Их действия отдавали алхимией, и порой Кемпке завидовал им, ибо и сам желал прикоснуться к тайне внутреннего устройства ракеты.

У входа в здание центра предполетной подготовки его приветствовал фон Зиммель, конструктор «Фау» и руководитель проекта, сгорбленный усатый старик в коротком поношенном плаще, в который он зябко кутался даже в жаркую погоду. Фон Зиммель справлялся о его здоровье и, пожелав хорошего дня, шел дать указания Вернеру и Брауну или складским рабочим, вечно что–то разгружавшим в дальнем конце космодрома.

Оставив «Гулливер» у входа, Кемпке заходил отметиться в контору, расположенную на первом этаже. В кабинете, половину которого занимал несгораемый шкаф, увенчанный гипсовым бюстом фюрера, за циклопических размеров столом, развалившись, сидел с газетой в руках толстый, как тюлень, фон Бюллов, член НСДАП с 1924 года, куратор проекта по линии партии. Нехотя оторвавшись от очередного кроссворда, к которым он питал особую страсть, фон Бюллов раскрывал на столе пухлый, страдающий одышкой гроссбух, водружал на нос массивные очки, покрепче ухватывал непослушными пальцами самопишущее перо и, высунув от натуги язык, выводил напротив фамилии пришедшего — «Йозеф Кемпке, астронавт» — жирный крест, после чего, мелко перекрестив, отпускал его с миром.