Повести - [34]

Темная дубрава Цукунфт–аллее, зигзаг рыщущего по мостовой велосипедного фонаря. Здесь, в неосвещенной части города, лунное половодье было в самом разгаре. Предместье затопило по самую крышу, никто не спасся, белыми буями плыли в ночной синеве островерхие печные трубы. На Мильхштрассе лежали целые меловые отмели, омываемые звездным Гольфстримом, на Бельке–гассе — залежи снегов и белил, следы таяния космических ледников, мерцающих сквозь круглую проталину в небе. Вокруг раскинулась настоящая лунная Венеция: впору было превращать улицы в каналы и пускать по ним гондольеров. Амальгамен–канал — озеро Тирпиц — семь пфеннигов, заводь Фердинанда — лунохранилище Блау — десять пфеннигов, детям и старикам скидки.

Биберкампф и Гауссе, велоторговля. «Виннет», «Дукс», «Свифт», «Гумберт» — теперь с пневматическими шинами системы Данлопа! Серебряный свет, выставленный в витрине, по рейхсмарке за фунт. Луноторговля.

Когда–нибудь человечество изобретет велосипед на лунной тяге, и тогда прощай, гравитация: люди будут парить над домами, вращая педали и перезваниваясь звонками, — неспешные бюргеры и бюргерши в тандемах, догоняющие бюргерята на лунокатах, собаки и кошки на поводках. В моду войдут ночные прогулки, звездный променад, легкий космический моцион перед завтраком, автомобили и трости уйдут в прошлое. Кемпке верил — настанет день, когда все вещи на земле изменят свою природу, и человеку больше не понадобятся уголь и нефть: небо само будет даровать свою силу, и каждый сможет свободно черпать из горнего источника, который не иссякнет вовек. День этот уже приближался, под пальмовый шелест въезжал на ослице во врата вечности, и все у Кемпке внутри возносило ему ликующую осанну, ибо ничего так страстно не желала его душа, как грядущего преображения мира.

Провосклицала телеграфными столбами окраина. Дорога пошла в гору, колеса как будто вязли в пространстве, но, чувствуя близость заветного места, Кемпке изо всех сил налегал на педали. Сорвалась и залаяла собачья будка, лязгнула цепь, что–то жестяное, звонкое перевернулось в темноте. Запахло сеном, куриным пометом, куд–кудахтнул за забором незримый насест.

Наконец, оставив позади последние изгороди, Кемпке въехал на вершину холма и резко затормозил, подняв задним колесом фонтан мелкого гравия. Чуть в стороне, на южном склоне, стояли домики молочной фермы, оттуда несло теплым навозным духом, в ближайшем загоне, бревенчатом, с пологой черепичной крышей, сонно переминались коровы. Цепкий, неутомимый, буравил тишину сверчок. Переводя дух, Кемпке с наслаждением вбирал в себя звуки и запахи ночи, терпкий, пряный настой мироздания, по–настоящему расцветающего только тогда, когда все сущее замирает.

Сюда Кемпке приезжал всякий раз, когда ему не спалось и ночной зов влек его прочь из комнаты. Отсюда, с подсыпанной гравием смотровой площадки, открывался захватывающий вид на город: сумрачную громаду Блау–парка, готическое веретено колокольни, петляющую меж аллей и усадеб ящерицу темноструйного Грюнебаха, цепочку Маркграфских холмов с господствующей Сорочьей горой, на вершине которой в 1451 году, по преданию, заколола себя отвергнутая возлюбленным юная баронесса фон Бреттенау, чей лик под видом фрески Девы Марии и поныне, как говорили, украшал главный свод городского собора.

Но не вид города влек его сюда. С вершины холма распахивалась широчайшая панорама звездного неба — оловянная россыпь Кассиопеи, холодные брызги Тельца, блестящая пыль Волопаса, белый прах Андромеды, верховодившая ими Медведица. Здесь, вдали от фонарей и прогорклого света витрин, они горели особенно ярко и посылали сигналы, отзывавшиеся в каждой клетке его тела. Именно их зов Кемпке чувствовал каждую ночь. Придерживая велосипед за руль, он любовался звездами, и все замирало у него внутри от предвкушения скорой встречи с ними — предвкушения, которое он, увы, пока ни с кем не мог разделить. Ведь даже жители Мариенкирхе не подозревали, что по соседству с ними разворачивается самое грандиозное событие в истории человечества. Что в нескольких километрах к западу от их тихого местечка возвышается, нацелив свое острие в небо, чернокрылая «Фау», и что через две недели, в ясное розовощекое утро, нежное, как лица немецких девушек, он, Йозеф Кемпке, первым в истории совершит полет в космическое пространство.

* * *

Каждое утро Кемпке мчался по этим улицам на космодром, пьянимый чувством собственного избранничества. Он был участником миссии «Шварцфогель» — «Черная птица» — сверхсекретного проекта Третьего рейха по полету человека в космос, замысла, вызревшего в высших кругах германского руководства. Неподалеку от Мариенкирхе, маленького городка на юго–западе Швабии, всего за несколько месяцев вырос космодром, с которого в последнее воскресенье мая 1939 года должна была стартовать ракета «Фау» конструктора Генриха фон Зиммеля и вывести на околоземную орбиту корабль с пилотом на борту. Этот полет должен был стать символом Арийского рассвета и ознаменовать собой наступление царства сверхчеловека на земле — священной задачи, которую возложил на себя возрожденный фюрером Великогерманский рейх. Германия и все человечество стояли на пороге новой эры, и провозвестником этой эры был он, Йозеф Кемпке, пилот, выбранный из числа ста лучших асов Империи, первый в истории астронавт, человек, который заглянет туда, где никто никогда не бывал.