Повести - [33]

Все части оркестра замерли в ожидании. Подоконник был готов. Картина на стене была готова, пылая. Иосиф был готов. Ганс и Фриц были готовы.

За окном вставало спелое, как дыня, прекрасное, как фонарь в саду дяди Михая, солнце Сталинграда.

Астронавт

В ночь на шестнадцатое мая Йозеф Кемпке проснулся в своей комнате на Фредерикштрассе, 7, от странного чувства. Будто какая–то неведомая сила поманила его, и, повинуясь смутному зову, одновременно радостно и пугающе застучало в груди сердце. Казалось, он вот–вот воспарит над кроватью, а не то рыбой вынырнет в окно и, сверкнув чешуей, устремится к звездам. Как бы потворствуя таинственной силе, неудержимо влекло куда–то и все окружающее. Полукровка–луна падала на синекожие томики Сервантеса в углу, падала на кап–кап–капающий рукомойник, священнодействовала, склоняла комнату на все лады, творила свою черную мессу. Заблудившиеся часы на стене призывно рубили маятником тишину. И все длился и длился говор сверчка за окном, приглашающего заглянуть вместе с ним в тайное тайных ночи. Почувствовав, что больше не в силах противиться притяжению темноты, Кемпке на ощупь оделся и вышел из комнаты.

В коридоре луна играла на клавишах старого глухонемого клавесина, подпертого тенью кадки с доисторическим фикусом. Красными чернилами на календаре было отмечено двадцать восьмое мая — день, когда вострубят иерихонские трубы и мертвые поднимутся из гробниц. Из кухни пахнуло дрожжами, ванилью, глядело во тьму, приподняв крышку кастрюли, чудовищное тесто. За соседней дверью раздавался сдобный храп фрау Цедерих, квартирной хозяйки, беспечнейшего стража ночи. Покойся с миром, добрая старушка, и пусть ничто не потревожит твой сон. In nomine Patris et Filii et Spiritus Sancti.[1]

Спустившись вниз по скрипучей, норовившей выдать его внезапное бегство лестнице, Кемпке выкатил наружу свой старый добрый «Гулливер» (звякнула о калитку заартачившаяся педаль), прыгнул в седло и помчался вверх по Фредерикштрассе.

Ночь приняла его мягко, бережно, но в то же время стремительно. Улица была пустынна, уклончиво горели фонари, сторожа кто дерево, кто вывеску табачной лавки, кто одинокую скамейку с тенью… кота? смятого пакета? забытой кем–то шляпы? …скрылась за поворотом. Городок спал беспробудным сном, и застать кого–нибудь на улицах в этот час было так же трудно, как купить порцию горячих кровяных колбасок — жирных, лоснящихся, стреляющих маслом — в пивной у Тауберга в полдень, когда туда вваливались потные лесорубы и, горланя, сметали все подчистую.

Пышнотелая фрау с обтрепанного плаката — взбитый кок, патентованная улыбка — поздравля.. (оборванный уголок) жителей Мариенкирхе с новым 1939 годом. Бакалея Блюменлиха. Скрепки, канцелярские принадлежности, Зееман, Ригсхофенштрассе, 14. Адольф Гитлер, вождь вождей, свет праведных, звал Германию в великое будущее. Гитлерплатц, он же, бронзовый, на постаменте. Дзынь–дзынь, железный канцлер, дзынь–дзынь. Пироги фрау Либих. Ммм, какой вкус. Гешмак! Попробуйте с курицей. Капуста, застрявшая в усах того господина, который. Какие у вас ляжки, фрау Либих, покорнейше прошу расцеловать. Я хотел сказать — ручки, тысяча извинений. Не стоит, господин Грубер, не стоит. Я могла бы порекомендовать вам с капустой, но она сегодня немного горчит.

Миновав кинематограф «Колизей», свернул на Амальгаменштрассе. Здесь, здесь она тогда выронила бутылку и, вспыхнув, наклонилась, чтобы поднять. Млечный путь, разлившийся по мостовой. Набежавшие котята, маленькие пушистые несмышленыши, толкаются, пищат, лижут мокрый булыжник, усы все в бусинках молока. Взяла одного на руки, приласкала, благоуханная, нежная.

Под открытым небом зов стал сильнее, и Кемпке живее заработал педалями. Теплый ветер пузырем надувал на спине джемпер, норовил оторвать от земли, и, окрыленный, Кемпке пронесся вниз по наклонной панели Вюртемберг–гассе легкой пружинной побежкой Яноша Цингера, знаменитого венгерского велосипедиста, победителя «Тур де Франс» 1936 года (фотография, кубок, серебряный и бронзовый призеры понуро стоят на пьедестале).

В последнее время он чувствовал этот зов каждую ночь, и чем ближе становилась заветная дата, тем труднее ему было усидеть в комнате. В такие ночи его тело состояло словно из какого–то другого вещества, невесомого, подобного лунному свету, и это вещество само влекло его вперед, к своему первоисточнику. Так и теперь, ноги Кемпке сами крутили педали, так что при желании он мог ехать с закрытыми глазами, целиком вверив себя внутреннему притяжению.

Тень куста родила кошку, затем вторую, и обе они сплелись в гневном завывающем клубке.

Набрав сумасшедшую скорость, торпедой ворвался на мощенную булыжником Тирпиц–платц. Спящие на фронтоне ратуши кариатиды похабно выставили тугие мраморные груди напоказ всему городу. Каменная чешуя мостовой, гипсовые урны, барочные фасады домов — все было выбелено луной, и даже сонный флаг на флагштоке принадлежал какой–то неведомой, полуночной державе.

Нырнув в сумрачный коридор Юрген–гассе, проехал мимо казармы СА. Прикорнувший в будке часовой — в аккурат напротив памятника бдительному штурмовику, своему единоутробному брату.