Повести - [87]

— Нет, — сказал Тадеуш кротко, — в следующий раз вы совершите какую-нибудь другую ошибку, допустите другую оплошность, а какую и почему, кто знает? Иначе не бывает. Победу в войне одерживают не умом, Ганс. Неужели вы этого не понимаете? В каждой армии найдется тип, который в решающий момент если не допустит задержки, так отдаст не тот приказ, а нет, так прибудет не туда. О чем говорить, ваши противники совершали промах за промахом, и все равно в тот раз они выиграли войну.

— Морские державы. Власть испокон века за морскими державами, — сказал Чарльз, — ей-ей. В конце концов, морские державы всегда одерживали победу.

— Карфаген был морской державой, но Рима не одолел, — сказал Отто.

— В следующий раз, — невозмутимо гнул свое Ганс, — им не победить. Дайте только срок. В следующий раз мы больше не совершим ошибок.

— Я могу и подождать, — сказал Тадеуш, — я не тороплюсь.

— И я могу подождать, отчего бы не подождать? — сказал Чарльз. — А тем временем давайте-ка я схожу за пивом.

Оркестр, которому помогали гости, наяривавшие на своих скрипках, флейтах и виолончели, гремел что есть силы, и четверке приходилось говорить все громче.

— Оставим на время наш спор, — сказал Тадеуш, — за один вечер его не решить.

Актер с любовницей ушли, и теперь красавица Лютте безраздельно царила в зале. Она сидела за соседним столиком в компании юнцов, кроме нее в компании была всего одна девица, они кружка за кружкой пили пиво, без удержу смеялись, то и дело обнимались, чмокали друг друга в щеку, парни с равным пылом целовали и парней, и девушек. Лютте перехватила взгляд Чарльза и помахала ему пивной кружкой. Он помахал ей в ответ и возбужденно улыбнулся. Сногсшибательно хороша — он просто умирал от желания познакомиться с ней поближе. Но даже тут, как первые признаки смертельного недуга, его посетило страшное предчувствие грядущих бедствий, и его мысли, путавшиеся от выпитого, незнакомой обстановки, понимаемого с пятого на десятое чужого языка и атмосферы застарелых обид и злопамятства, вращались вокруг почти стершихся из его памяти историй Наполеона, Чингисхана, царя гуннов Аттилы, всех цезарей, Александра Великого, Дария, перепутавшихся в его голове фараонов и сгинувшего Вавилона. Он почувствовал себя бесконечно беспомощным, беззащитным, посмотрел на трех чужаков рядом и решил больше не пить: не след быть пьянее — он не доверял никому из них.

Отто отставил кружку, побрел по залу, один из близнецов, проходя мимо, передал ему белый аккордеон. Отто переменился на глазах. Куда подевалась тупая безысходность — его лицо засияло простодушной радостью, он подхватил мелодию, которую наигрывал оркестр, и пошел между столиками, растягивая мехи аккордеона, его коротенькие пальцы летали по клавишам. Красивым рокочущим басом он завел:

Ich armes welsches Teufelein,

Ich kann nicht mehr marschieren…[16]

— Marschieren! — радостно подхватил зал — все как один. — Ich kann nicht mehr marschier’n [17].

А Отто пел:

Ich hab’ verlor’n mein Pfeiflein,

Aus meinen Mantelsack[18].

— Sack! — гремел хор. — Aus meinen Mantelsack[19].

Ганс вскочил, высоким, звонким тенорком подтянул:

Ich hab, ich hab’ gefunden, was du verloren hast[20].

— Hast, — рявкнул хор, теперь уже все посетители поднялись, их смеющиеся лица были простодушными, наивными — резвящимся барашкам впору. — Was du verloren hast.

Песня завершилась взрывом хохота, и оркестр неожиданно переключился на «Продавца орехов». Лютте, враз посуровев, словно ей предстояло выполнить свой долг, вышла из-за стола и в одиночку пустилась отплясывать нечто имеющее отдаленное сходство с румбой, но Чарльзу ее танец показался помесью блекботтома[21] и хучи-кучи[22] — он их навидался в ярмарочных балаганах, куда просачивался с компанией мальчишек в пору своего невинного техасского детства. Он отплясывал румбу под звуки «Продавца орехов» от самого своего родного городишки и через весь Атлантический океан, вплоть до Бремена, и тут его осенило: вот где я сумею показать класс! Он забрал маракасы у снулого оркестранта, довольно вяло ими постукивавшего, и стал отплясывать румбу на свой манер, потряхивая и пощелкивая маракасами.

В зале захлопали в такт, и Лютте, оборвав свой сольный номер, присоединилась к нему. Он тут же вернул маракасы оркестранту и крепко взял Лютте за талию, теплую, волнующуюся под тонким шелком. Она держалась деревянно, отворачивала от него лицо, улыбалась, старательно подражая киношным femmes fatales[23], и довольно неуклюже, но весьма зазывно била его бедром. Он покрепче обхватил ее, притиснул поближе, но она словно одеревенела, двинула его бедром и на этот раз угодила ему в живот.

— Побоку технику, положись на мать-природу, — сказал Чарльз без тени улыбки.

— Что вы сказали? — спросила она по-английски, чего он никак не ожидал. — Не поняла.

— Ну что ж, — сказал Чарльз и чмокнул ее в щеку, — я тебе отвечу тоже по-английски.

Она не поцеловала его в ответ, но обмякла и перестала выпендриваться.

— Я такая же красивая, как та актриса, которая была здесь сегодня? — задумчиво спросила Лютте.

— По меньшей мере, — сказал Чарльз.

— Я пройду в Америке? — спросила она, повисая на нем.