Повести - [90]

В один из таких вечеров — дело было прошлой осенью — боцман Михалев увидел на носу «Гряды», возле брашпиля, женщину. Он рассердился — не видит, написано: «Посторонним вход запрещен». Тут среди кнехтов, киповых планок и якорных цепей его хозяйство: полосатые наметки, бухты цинковых тросов, мотки веревочных легостей, спасательные круги. А эта вошла и сидит, уткнув лицо в ладони. Боцман уже приготовился зыкнуть на женщину, но она обернулась, и он узнал затонскую сварщицу Галку Спиридонову. Она была в светлом, с какими-то пестрыми цветками платье, в темном полушалке. Возле нее стоял небольшой коричневый чемодан.

— Ты чего тут? — спросил Михалев, поздоровавшись с Галкой за руку, как обычно, когда она работала на «Гряде». — Я и не заметил, где села. Правда, тебя не узнаешь. Все больше в робе видел.

Галка сказала, что села она в Рыбной Слободе. На «Ракету» опоздала, да, впрочем, и спешить ей особенно некуда, завтра выходной. И вообще…

Тут она заплакала, приговаривая, точно стыдясь своих слез:

— Я сейчас, дядя Семен, я сейчас…

Этому извиняющемуся тону боцман изумился, полез за сигаретами.

— Да ты что? Обидел, что ли, кто?

— Маму схоронила, — Галка всхлипнула и снова закрыла лицо руками.

— Да-а… — Боцман вздохнул и подумал, что никогда и никто, наверное, не придумает слов, которые могут утешить человека, потерявшего мать. И что он может сказать сейчас девушке, если не знает ни ее мыслей, ни вообще, что за человек Галка Спиридонова?

Зубастая? Значит, знает цену себе, да и среди котельщиков нельзя быть иной. Люди-то они хорошие, да с железом дело имеют, деликатности не жди, невольно станешь зубастой. И он, Михалев, тоже хорош. Чуть что — Галочка, помоги! А ушла с судна, и думать о ней забыл. Сколько раз сулил воблы привезти, яблок из Камского Устья. Действительно, когда просишь — города сулишь, а получишь — деревеньки жалко.

Отругав себя, боцман сказал:

— Может, в каюту ко мне пойдешь? Возьми ключ. Я мешать не стану. Ляг, отдохни. До Камска-то еще долго. Да и холодно стало. Пойдем!

Боцман наклонился, хотел взять чемодан, но Галка придвинула багаж к себе.

— Спасибо, дядя Семен! Ты только не ругайся, что я тут уселась. Чай, я не посторонняя.

Она опять всхлипнула, отмахнулась рукой, как бы прогоняя боцмана, и он, виновато и беспомощно потоптавшись, ушел, осторожно прикрыв решетчатую дверку, преграждавшую вход на нос судна.

Семен Семенович встал возле борта, облокотился на поручень, загляделся на переливчатый, золотом взблескивающий на темной воде огонек из иллюминатора.

«Вот так же, — подумалось ему, — когда-то скажут и обо мне: «Папу схоронили». Приедут сыновья с невестками и внуками. Будут вздыхать, смаргивать слезы, глядя на его пожелтевшее, с запавшими глазами лицо. Потом его понесут из клуба речников, а «Гряда» будет идти тихим ходом вдоль берега и надрывать душу протяжными свистками, как было, когда позапрошлым летом хоронили капитана с «Олонки».

Но тут боцман вспомнил о Галке и пристыдил себя: черт старый! Что-то когда-то будет, а тут у них на пароходе едет человек со своим горем, а он о себе тужит. Семен Семенович поднялся на мостик, на вахте был капитан, рассказал ему о Галкином горе. В рубке, где и без того тихо, стало еще тише. Только изредка погромыхивала цепь в рулевой колонке, когда перекатывали штурвал, да сипло вырывался пар из плохо подтянутых сальников изношенной рулевой машины. Капитан завздыхал, закурил, угостил боцмана и рулевого.

— А что сделаешь, Семен Семенович? — сказал капитан. — Все там будем, только не в одно время. Ты-то что предлагаешь?

— Сходить бы тебе к председателю завкома. Или вместе пойдем. Пусть ей путевку в дом отдыха дадут. Или еще что-нибудь. Помочь надо.

Про путевку капитан ответил, что и без ходатайства небось на заводе подумали. А что еще сделать, он не знает. Как тут поможешь?

И хотя капитан, в сущности, был прав: не сухари работают в завкоме, Михалеву стало обидно. Раздосадованный, он ушел из рубки, спустился на нижнюю палубу.

В пролете толпились пассажиры, подвыпивший парень лез без очереди к буфетному окну, его отталкивали. Все было как всегда, и случись это не сегодня, прошел бы Михалев прямо к себе в каюту. Но тут при мысли о том, что рядом сидит и плачет Галка, а он ничем не может ей помочь, боцман вдруг вспылил и стал оттаскивать нахала от буфета. На крик боцмана прибежали двое вахтенных матросов, скрутили парня. Впрочем, тот и не думал сопротивляться, а только улыбался и говорил:

— Тихо, папаня! Чапай думать будет!

Боцман яростно и громко сказал этому парню, хотелось, чтобы слышали все:

— Совести у вас нет! Ясно? Совесть надо иметь. По-человечески надо. Понятно?

Парень взматывал головой, у него кривилось лицо, он морщился: матросы больно держали его за руки. И уже давно угомонилась очередь, а Михалев не мог успокоиться, Кто-то крикнул издали, от машинного фонаря:

— Чего человека мучаете? Чего тут старый хрыч раскомандовался?

И тогда злость боцмана перекинулась на матросов.

— Да отпустите его! — приказал он. — Чего вцепились? Скоро пристань, а у вас на палубе черт ногу сломит!

Матросы отпустили парня, переглянулись с усмешкой, как показалось Михалеву, от этого он вспылил еще больше. Матросы проворно вытащили из-за створки дверей швабру, ведро, один ловко зачерпнул воду из-за борта, — начали приборку. И боцман оценил их деликатность: перечить не стали, хотя, он знал, палубу скатывали всего час назад.