Повести - [49]

«Может быть, он уж вовсе и не такой плохой человек, — с неясной надеждой подумала она, перекладывая веревку с одного плеча на другое. — Может, действительно он озлоблен на всех. Ведь он сторожит колхозное добро, и ему неприятно, когда тащат его добро».

И чтобы проверить, как будет вести себя объездчик, она шагнула в переулок, ведущий к ее избе. Для этого ей пришлось повернуться к ветру спиной, и ее сразу же обдало жаром и дымом.

— А-а! — закричала женщина и бросила полыхающую вязанку.

Ветер тотчас же растормошил солому и погнал ало-черные пряди по снегу вдоль плетня.

— Ты, ты! — задыхаясь от слез, пыталась заговорить женщина. — Ты, ты! Фашист!

— Будешь знать, дура! — торжествующе закричал объездчик. — Это тебе за хада! — Он засмеялся и ускакал, хлестнув лошадь…

Да, объездчик в селе — это власть. Придавленная снегами Мурзиха по-разному отнеслась к тому, как проучил «москвичку» объездчик Зюгин. Откровенно говоря, сам он побаивался, не пожалуется ли эвакуированная в сельсовет или, не дай бог, в район. За самоуправство влетит. Но, очевидно, строптивая жаловаться не ходила. Да и редко ее потом видел объездчик. А встретив как-то Прасковью Быбыкину, словно ненароком поинтересовался, как поживает квартирантка. Прасковья сказала, что «москвичка» болеет, и никуда из избы не выходит, и писем ниоткуда не получает, хотя сама чуть не каждый день посылает дочку к почтальонке с письмами.

— Не хрена ей делать, вот и пишет, — произнес Федор, — небось в колхоз не идет работать, а урвать кусок норовит.

— Эдак, эдак, Федор Артемьевич, — поддакнула Быбыкина, хотя доподлинно знала, что квартирантка ее больна и постоянно жалуется на сердце, — на готовенькое-то каждый зарится.

Это был, пожалуй, единственный случай, когда объездчик столкнулся с открытым сопротивлением взрослого человека, хотя и чужого в селе. Правда, однажды Федор отнял веревку у колченогого Костюхи Пряснова. А так все больше попадались ему малолетки.

Матери посылали их в тщетной надежде, что объездчик не угадает, чей парнишка попался ему с вязанкой соломы, с парой снопов или мешком семечек, выколоченных в дальнем поле. Но возмездие объездчика было неотвратимым. Догнав оробевшего паренька, Федор коротко и сурово спрашивал: «Чей?», если не признавал воришку по обличью.

К вечеру объездчик стучался в избу, проходил в передний угол и снимал малахай. На стол ставилась лампадка: кружка, чашка, реже стакан. Тонкая вонь денатурки заставляла Федора умильно морщиться. Он не спеша доставал из кармана смастеренный из старой кожаной голицы кисет. По военному времени с закуской было плохо, да подчас и просто некогда хозяйке лезть в подпол за капустой или огурцом. А тут уж всегда с собой в кисете готовая закусь.

Высосав лампадку, Федор надкусывал огурец мелкими белыми зубами и, похрустывая, принимался жевать. Поинтересовавшись, нет ли вестей от служивого, обстоятельно закуривал, надевал малахай и уходил согнувшись, чтобы не удариться о притолоку.

…Принято в прикамских селах каждого награждать второй уличной фамилией. И только диву даешься иной раз, до чего точная бывает эта добавка.

Отроду селились Зюгины друг подле друга на отшибе и жили там отшельниками, строго блюдя родство и нигде не записанный, но твердо существующий сельский этикет. И жен брали Зюгины из дальнего Лаишевского уезда. Повелось это у них в роду невесть с коей поры. Но с той же самой поры и появилась у них вторая фамилия — Чужебабовы.

Один только Федор преступил неписаную заповедь, не послушался отца, женился на своей односельчанке. Отец в гневе проклял ослушника и предрек ему жизнь неудачную и горемычную. Сейчас Федор не помнит точно, в каком случилось это году. А уточнить теперь не у кого. Одни вымерли от голода в двадцать первом, другие подались на заработки в город в тридцатых годах и осели там.

Не минула беда Федора. Парни-двойняшки, служившие на границе, погибли у Хасана. Да не от пули (вот оно, отцово проклятие!), а от комариных укусов приключилась с ними смертельная хворь энцефалит. Через два года после этого и жена в промозглый осенний день в одночасье, без стонов и причитаний отдала богу душу. И оказался Федор Зюгин, по уличной кличке Чужебабов, один в своем родовом подворье. Шел ему в ту пору пятьдесят пятый год.

После смерти жены осталось у Федора на руках хозяйство: корова, пара овец и полтора десятка кур. Все это он продал за полцены соседям, а взамен всей живности притащил щенка. Щенок, оказался он сучкой, был наречен Пальмой.

Каждый год, по весне, незадолго перед вскрытием Камы, Пальма притаскивала по полдюжины кутят. Федор собирал их в рогожный куль, тащил вниз, к проруби, и под жалобный вой Пальмы высыпал щенков в темную воду. Пальма потом несколько дней смотрела на хозяина с тоской и злобой и повизгивала, обнюхивая рогожный куль.

«Вот побудь, побудь, как я, — думал Федор, поглядывая на собаку. — Побудь в моей шкуре… Тебе что? Ты со мной. А вот меня кто приютит? Я кому нужен?»

Как у всякого одинокого человека, у него появилась привычка разговаривать вслух.

— Знаю я мурзихинских, — корил он односельчан, вспоминая колченогого соседа Костюху Пряснова, придурковатую Пыньку-барыню, жившую напротив, хитрущую продавщицу потребительской лавки Авдотью Петрухину — вор на воре и вором погоняет.