Повести и рассказы - [64]
Олимпиада Алексеевна Бушуева, бобылёвская староста, сказала, что в соседнем Опечке продаются два хороших дома: их пожилые хозяева уехали жить к детям. Были в Опечке и другие пустующие дома, но, по её словам, покупать их не следовало, так как они давно уже заброшены и туда «наведываются». Кто именно «наведывается» в старые избы, мы так и не поняли. Олимпиада Алексеевна не хотела об этом говорить. Хромая, немощная, она сидела на железной кровати и задумчиво качала головой. На стене в большой раме было несколько старых фотографий. С одной из них на нас смотрело необыкновенно милое девичье лицо с сияющей улыбкой. И было подписано: «Липа». «Кто это?» — спросила я старуху. Но она только грустно вздыхала.
Мы направились в сторону Опечка, и тут моё внимание привлёк большой дом, возвышающийся над всей окрестностью. Он стоял особняком на полпути между Бобылёво и Опечком. Почерневший от времени, окружённый стеной сухого иван-чая, он казался необитаемым. Батюшка подтвердил, что в нём давно никто не живёт: хозяева умерли, а наследники не приезжают. Потом добавил, что все бобылёвские считают, что с этим домом «дело нечисто», а в Опечке и вовсе «поселился чёрт». По его же собственному мнению, дом этот очень даже хороший, люди там, видимо, жили добрые, а в Опечке если и водится чёрт, так это тётя Паня, которая делает плохой самогон и спаивает мужиков.
Пробравшись через заросли к дому, я нашла ржавое ведро и, встав на его днище, заглянула в окно, обрамлённое осыпающимся деревянным кружевом. Там я увидела довольно большую комнату. Свет лился в неё с трёх сторон, лучи встречались друг с другом и плясали на розовых с золотыми полосками обоях, на старом буфете, на стульях, на спинке железной кровати, на старом окладе в углу. Ещё там была белая русская печь. Эта удивительная комната показалась мне бесконечно родной и прекрасной. Она выглядела так, будто мы давно уже здесь живём, просто вышли в сад прогуляться и сейчас вернёмся обратно, — Маня заберётся на высокую кровать, я затоплю печку, сварю суп. Маня заскулила, что тоже хочет взглянуть. Я подняла её к окну, она прижалась лбом к стеклу и засмеялась.
У меня пропала охота смотреть избы в Опечке. Я попросила отца Иоанна найти владельцев этого дома и поговорить о продаже. Он съездил в сельсовет и выяснил, что единственный наследник — это некий Коля Иванов, который живёт в Окуловке и работает машинистом на поездах дальнего следования. Мы позвонили в Окуловку. Коля Иванов, парень с тихим голосом, очень удивился, что кому-то понадобился старый дом его дедушки. Судя по всему, он никогда в жизни ничего не продавал, и ему сделалось неловко. Он бормотал, что крыша там плохая, стена покосилась, а забор упал. Сетовал, что нет воды, чтобы купаться, — только пруд с лягушками в лесу. Коля долго мялся в нерешительности, потом предложил взять ключи, да и жить в Бобылёво сколько душе угодно. После некоторых препирательств этот трогательный человек всё же согласился продать дом и назвал очень скромную цену. Однако совершить покупку или хотя бы получить ключи мы могли только через неделю, потому что он куда-то срочно уезжал.
После того, как наше дело столь удачно и быстро решилось, отец Иоанн отправился в Иверский монастырь. Мы же с Маней остались одни хозяйничать в его в избе и ждать возвращения Коли.
2
Дни стояли тёплые, ветреные, пасмурные. По небу тянулись стаи гусей, кричащих серьёзно и жалобно. От этого прощания сжималось сердце. Мы гуляли по обезображенному вырубками и пьяными поджогами, но всё же прекрасному лесу. Среди нежного зелёного мха валялись бутылки и росли белые грибы. Много времени проводили на холме рядом с нашим будущим домом — всё заглядывали в окна, сгребали листья, спиливали мёртвые ветки в яблоневом саду. Подолгу сидели на трухлявой, вросшей в землю скамеечке под огромной ивой у крыльца. Смотрели на лесные туманные дали. Чёрная линия электропередачи, своими вышками резко разделяя пространство, так близко подходила к дому, что в сырую погоду был слышен треск проводов.
Внизу перед домом шла узкая асфальтовая дорога на Опечек и далее — в Кулотино. Один бобылёвец, рыжий полковник Борис, рассказал мне, что раньше по краям этой дороги стояло много домов, в которых жили большие семьи. Теперь лишь кое-где виднелись остатки фундамента да зарастающие травой и кустами пожарища. Этот Борис, то ли по батюшкиному наущению, то ли по собственному добродушию, взял над нами опеку. Он носил нам воду, колол лучину и учил, как обращаться с местным населением, а именно — делать своё дело и дружбы ни с кем не водить. Но мы и так всё время были одни, поскольку бобылёвские обитатели отличались застенчивостью, которая граничила с робостью, даже пугливостью. С нами вежливо здоровались, но и только. Знакомиться поближе никто не хотел, хотя чувствовалось, что наше появление и слухи о продаже дома взбудоражили деревню и стали предметом всеобщего обсуждения.
Впервые в жизни я очутилась в такой тихой и пустынной местности. Старые развалины и деревья над ними, которые раскачивал ветер, напоминали кладбище — мирное и грустное. Людей и машин мы почти не видели. Правда, по вечерам, на закате, мимо дома на холме проходил в сторону Опечка высокий худой мужчина в грязной белой рубашке. Он пошатывался, разговаривая сам с собой, его небритое лицо было несчастным, измученным. Маня пыталась обратить на себя его внимание, мыча из-за калитки какие-то приветствия, но он, казалось, нас не замечал и стремительно удалялся, тая в осенних сумерках. Над полями поднимался густой туман. На небо выползала огромная жёлтая луна.
