Повести и рассказы - [110]

— О’кей, — сказал Джо, — но все-таки я не думаю, чтоб нашелся издатель, который бы ее взял.

Я спросил, почему бы и нет, и Джо на это сказал:

— Видишь ли, я верю, что тебе моя книга нравится, и Дону она нравится, и многим еще другим, кому я в разное время читал из нее куски, но это ведь совсем не такая книга, какие обычно нравятся издателям, к каким они привыкли и охотно берут, уверенные, что барыш им обеспечен. Но попробуй, если тебе хочется, я не против.

Я побывал у своего издателя, обсудил это с ним, и он сказал, что будет рад познакомиться с рукописью, если Джо занесет ее к нему на работу. Я сообщил Джо, полагая, что он, конечно же, снесет куда надо хоть часть рукописи, но заметил, что он отнюдь не воодушевился от этой идеи. В течение шести-семи лет я не раз расспрашивал Джо о книге, говорил о ней с издателями, каждый раз с новым, надеясь после каждого разговора, что Джо отнесет рукопись тому или иному издателю, который возьмет ее и выпустит в свет книгу под названием «Устная история мира». Но этого не случилось, и Джо умер.

Сначала он исчез, или во всяком случае его перестало быть видно. Позднее я узнал: Джо провел последние три года своей жизни в заведении типа психиатрической лечебницы, но тут следует помнить, что если Джо понадобилось пристанище, где бы он мог наконец чуточку отдохнуть, то он скорее всего предпочел бы такое место, которое предусмотрено для людей, слишком живых и оттого-то кажущихся сумасшедшими. Было ему тогда уже под семьдесят, и лучшую часть своей жизни он прожил бездомным. Джо Голд, один из образованнейших людей в мире, выходец из знатной, родовитой семьи, которую он оставил давным-давно, и она его, в свою очередь, тоже давно оставила, своеобразная фигура, оригинал в Гринвич-вилледж, небольшой человечек со смеющимися глазами и со вставными зубами, которые, бывало, выпадали у него изо рта, так что однажды кто-то наступил на них случайно и раздавил, Джо Голд, куривший сигарету за сигаретой, отчего его седая борода порыжела, обжившийся в своей одежде, сросшийся с ней, грязный всегда и всегда кипучий.

Как-то раз один нью-йоркский богач спросил меня, могу ли я подвигнуть Джо выкупаться, одеться во все новое за его, богача, счет и в таком виде пожаловать в дом к нему на обед. Нет, сказал я. И ни слова больше. Я готов был уговаривать и настраивать Джо на издание его замечательной книги, но будь я проклят, если бы попросил его превратиться в выкупанного, одетого с иголочки уродца, в этакое чучело на потеху миллионеру.

Мы разговариваем, не так ли, все время мы разговариваем, и Джо Голд был тем единственным человеком, которому в голову пришла мысль, что наша история и наша суть и сознание могут лучше всего проявиться через наш разговор. Но книга его так и осталась неизданной. У нас ее нет. Рукопись была, но растерялась, или, может, ее не было, кто знает. Одно ясно — никто на свете не мог добиться от Джо Голда, чтобы он либо показал рукопись своей книги, либо взялся за дело и написал бы то, что, по его словам, им было написано. Никто на свете, и в том числе я.

* * *

Лет двадцать пять тому назад в Голливуде в книжную лавку Стэнли Роуза частенько захаживал один такой парень, который несколько лет проработал в Питсбурге на сталелитейных заводах и написал за это время несколько рассказов из жизни Поллаков и Боханков — тамошних рабочих. Это был высокого роста, громкоголосый, добродушный и счастливый парень по имени Оуэн Фрэнсис, а друзья называли его Хэл. Рассказы его, надо сказать, появились не где-нибудь, а в таком журнале, как «Атлантик мансли», и в «Сатердей ивнинг пост». Но у Хэла еще не было изданной книги, когда он взял да и прикатил в Голливуд и начал высматривать себе продюсера, желающего использовать и хорошо оплатить чьи-либо писательские труды по созданию киносценария о сталелитейных заводах. Продюсера он в конце концов выискал, но только тот предложил ему написать сценарий о жизни нью-йоркской интеллигенции. «Не мой участок, ребята, ей-богу, не мой!» — высказался по этому поводу сам Хэл. Но как бы то ни было, в течение двенадцати недель у него имелась работа, и каждую неделю он получал чек на такую внушительную сумму денег, какой ему в жизни не доводилось видеть, — а был он мужчина лет двадцати пяти — двадцати семи, жадный и на хорошую вкусную еду, и на крепкую выпивку, и на девок получше, и на всякие развлечения, и все это, конечно, было к твоим услугам, ежели только у тебя в кармане водились деньги и ежели ты хоть что-нибудь да значил собою и держался при киностудии и делал кино. Как и все писатели, устремлявшиеся в те дни в Голливуд с разных концов страны, Хэл заявлял, что его цель — добыть тут денег побольше, а потом, не мешкая, вернуться на свое привычное и подходящее место в мире и засесть наконец за работу над первым романом, из которого, даст бог, выйдет кое-что стоящее.

Отлично известно, что очень немногие из писателей делали впоследствии то, что, судя по их словам, намерены были сделать, так что и незачем мне, пожалуй, останавливаться подробно на этой стороне вопроса. Почти все писатели, приезжавшие в Голливуд, усиленно толковали о романах, которые они будто бы непременно напишут, как только им удастся сколотить себе на будущее тысяч этак пять или десять долларов, ну а вскорости эта цифра вырастала уже и в двадцать или даже во все пятьдесят тысяч. Если ты еще недавно был голодный писатель, если ты только что вынырнул из нищеты, только что, как говорится, унес ноги от холодных и грязных окраин какого-нибудь большого американского города, то чем больше денег ты зарабатываешь, тем больше ты считаешь нужным иметь, прежде чем сядешь наконец за тот великий роман, который, как ты полагаешь, тебе предстоит написать. На первых порах все эти писатели ведут разговоры о ненаписанных романах, но через годик или два, после того как они отложат свои десять тысяч, а потом и двадцать, а кое-кто и пятьдесят, после того как они сменят одну за другой не меньше чем с полдюжины хорошеньких девочек, отовсюду понаехавших в Голливуд с великим желанием выскочить в кинозвезды, и после того как они приобретут себе виллы с садиками и после того как они обзаведутся в этих своих виллах всяческой прислугой — и мальчиками-филиппинцами, и китайскими поварами, и шоферами, и садовниками, — после всего этого они уже не просто ведут разговоры о своих ненаписанных великолепных романах, они плачут об этих романах и обвиняют капитализм, обвиняют его в своей неудаче, в том, что все эти замечательные их романы остаются и так и останутся навсегда ненаписанными. До чего это было забавно — явиться в роскошный дом какого-нибудь из этих писателей и застать хозяина в окружении трех-четырех его дружков, тоже, конечно, писателей, и послушать, как они все вместе плачут и рыдают об этой жестокой, об этой возмутительной ситуации, в которую они угодили против собственной воли. Часто бывал среди них и Стэнли Роуз, и глядя, как писатели обливаются слезами, он пил свой коньяк и говорил: «Лучшая жизнь им и не снилась, и они это знают».