Повести и рассказы - [30]

За годы учебы многому научился Лепилин: как подготовить почву и семена, как посеять и убрать урожай. Он считал, что этого хватит с лихвой. Но с первых же дней стало ясно — этого явно недостаточно. Измяло его степной бесконечностью, покрытой ковылем. Еще в конторе, вместе с управляющим отделением Бутенко рассматривая план вспашки целины, он удивился — ведь поля намечались протяженностью в три-четыре километра! Потом, в степи, под обжигающими лучами полуденного солнца он долго наблюдал, как все дальше и дальше уползал трактор, превращаясь в точку на горизонте. Одинокая борозда — словно страшная черная рана на живом теле. Он испугался того неведомого, что придет сюда.

Бутенко трогал пальцами пахоту, разминал комочки:

— Сейчас бы дождичка, очень нужно...

Дождей не было. Все лето горела степь — то тут, то там возникали столбы дыма, тревожно гудел кусок рельса возле конторы. Люди бросали свои дела, набивались в кузова автомашин и спешили к очередному пожару. Глушили огонь водой, засыпали землей, сбивали мокрыми тряпками. После пожара чернели многокилометровые плешины среди высушенной до желтизны степи.

А на пахоту смотреть тошно — бугрилась она кусками вывороченной земли. В окаменевшей почве быстро выходили из строя ножи лемехов. Бутенко сокрушался, бродя по глыбистому полю:

— Не посеешь, не пожнешь... А план дай... Что делать, агроном?

Не знал Лепилин, что нужно делать. Сообразили вместе. Прицепили на тросах к мощному трактору С-80 пару двутавровых балок — они били по глыбам, кроша их в пыль, и клубилась она, оседала, покрывая ровным слоем пахоту.

Это лето, засушливое лето пятьдесят пятого года, начисто выжгло у Лепилина честолюбивые мечты. Внешне оставался прежним — говорливым, уверенным, но ощутил он пустоту внутри и, чтобы как-то убежать от нее, решился на женитьбу. Ему казалось, он любит Тоню, ему нравилось, как слушает она его — внимательно, чуть склонив голову набок, а ее задумчивые синие глаза поощряли Лепилина, и он говорил, говорил... О чем? Сейчас он не мог вспомнить всего, слова утекли, как вода между пальцев. А когда Тоня сказала, что у нее будет ребенок, Лепилин, еще во власти собственных речений, сделал великодушный жест.

В тот год урожая не было: пшеница поднялась на вершок от земли — редкая и чахлая. Комбайны за день работы едва набирали бункер, хотя и носились по-сумасшедшему. Однажды Лепилин увидел, как плакал на краю поля Бутенко. Согнулся этот большой, добродушный человек над ладонями — в них покоился, словно дитё малое, одинокий слабенький колосок, — и что-то шептал: может, просил прощения за беду, в которой он, Бутенко, не виноват, которая горькой сушью скрутила и хлебное поле, и его, Бутенко; а может, твердил и твердил заклинания, истово веря, что случится чудо — нальется животворящими соками хилый колосок, а вместе с ним раздобреет и хлебное поле.

Живут люди на земле ради добрых дел, в этом смысл и цель их существования. Но нет тяжелее минуты, когда поймет человек: впустую была его работа — ее пот трудовой и радости; не сумел он одарить людей плодами рук своих, а от сознания бессмысленности работы сердце заходится в боли и мир вокруг видится чужим и враждебным. В подобный миг многое решается в жизни человека: выйдет ли он из этой передряги не разуверившимся в добрые начала бытия или озлобится на все и вся, захлебнется в желчи.

Подойдя поближе к Бутенко и увидев почерневшее его лицо с запавшими глазами, Лепилин внутренне отмежевался от происходящего. Уже ничего не хотел он — ни тешить честолюбие, ни переживать о неурожае, а от этого день за днем копилась в сердце пустота. Раньше Лепилин искал общения с людьми, ибо только они могли утвердить его исключительность. После памятной встречи с Бутенко он предположил: для других людей тоже не прошли бесследно эти события. Поэтому Лепилин ждал, когда новоселы побегут из неласковой степи, в которой все так зыбко и необъятно: даже в совхозе расстояния — на сотни километров; зимой мороз — нередкость сорок градусов, летом жара — опять за сорок; и некуда деться от этой непривычности, она всегда рядом — сразу за порогом. Пена, состоящая из любителей приключений и длинного рубля, схлынула давно, в первую же осень. А самые упорные и основательные пока не трогались с места. Чтобы побежали они, размьшлял Лепилин, нужны катаклизмы. Засуетятся тогда люди, как муравьи перед дождем, укрываясь в надежном муравейнике. Но грянула засуха, и в бега пустились немногие. Тогда Лепилин снова ухватился за спасительную мысль о своей непричастности к происходящему. Ничем другим он не мог объяснить пришедшее вслед за пустотой равнодушие — к работе, к земле, так и непонятой им, к людям, его окружающим, и к жене. Поглощенная собой и той новой жизнью, которую носила под сердцем, Тоня не замечала состояния мужа. А Лепилин вдруг обнаружил, что он уже не владеет ее мыслями и чувствами, — другой человек, еще не народившийся, потеснил его. Это-то и было обидно и явно не устраивало Лепилина. Разумом он понимал, что так и должно было быть, так уж заведено природой, но никак с этим не примирялся. Любой пустячок теперь превращался в событие. Даже неразогретый ужин, когда Лепилин приходил с работы, возмущал. Он видел отсутствующие глаза жены, наблюдал ее притворные хлопоты над плитой и пытался представить, как дальше будет жить с Тоней, уже чужой для него. «А любил ли он ее и прежде?» — задавал и задавал себе этот вопрос Лепилин и в конце концов признался: нет, не любил, было увлечение, была жалость, как жалеют желторотого птенца, выпавшего из гнезда, была попытка отгородиться от происходящего вокруг, забыться, забыться в женской любви — в ней он искал пищу для своего неудовлетворенного честолюбия...