Повести и рассказы - [29]

Аверычев переступил с ноги на ногу, глухо откашлялся, прикрывая рот рукавицей, сказал неопределенно:

— Морозец... играет...

Он явно вызывал на разговор, но Потапов, озабоченный собственными думами, не отреагировал на его слова. От склада ГСМ двинулся трактор. Свет фар колебался по снежной колее, на изгибах дороги соскальзывал на нетронутый наст, и тот блестел голубоватыми ослепительными полосами, словно вспыхивали и гасли холодные молнии. Аверычев заторопился — на людях не наговоришщься.

— Слышь, Петр, есть небольшая просьба, — он смущался и, чтобы как-то перебороть состояние неуверенности, потянул Потапова за рукав. — Пойдем в помещение, чего торчать на холоде.

У него в гараже свой закуток — хилая фанерная клетушка в углу. Здесь едва поместились стол и стеллаж с запчастями и инструментом.

Не узнать Аверычева — суетился он, прятал глаза и краснел; зачем-то полез в ящик стола, достал папку с бумагами, лихорадочно полистал ее и решительно отодвинул в сторону:

— За парнишку-сироту беспокоюсь, ты пригляди за ним, мало ли что, и в больницу с ним сходи...

Он поднял голову. Потапов увидел его умоляющий взгляд, затуманенный слезами, и, удивленный, опустился на табуретку. Застыл Аверычев, лицо — обветренное, остроскулое — задеревенело, лишь слезы катились быстро-быстро. С усилием расщелив губы, он глухо заговорил, и тяжело падали слова, произнесенные свистящим шепотом.

— Повоевали мы вдосталь. Ты-то молодой, кроме матери тогда — никого, а у меня была семья, двое ребятишек... Нет... их... один я остался на свете... Столько лет прошло, старость на пороге... По ночам изболеешься от памяти, истерзаешься... Не могу забыть, не могу видеть сирот... Словно мои они, дети мои погибшие...

К гаражу пригрохотал трактор и затих на малых оборотах. Володька прокричал:

— Дядя Петя, налил выжига-кладовщик в запас бочку солярки!

Молчали Аверычев и Потапов, молчали трудно, будто вновь вернулось то время, когда бродила промеж них смерть, когда ждешь ее в любой день и час, когда не выбирает она, а сечет без разбора. Горше всего беспощадность ее — часто ударяла она по самому дорогому.

На столе лежали кулаки Аверычева — пальцы с чернью под ногтями. Потапов прикрыл их своими ладонями, стиснул и почувствовал дрожь. Ничего не сказал он — да и как можно успокоить словами? — но собственная беда показалась Потапову уже не такой большой и непоправимой — у него-то еще есть надежда на лучшее!

Ушел Потапов, и трактор почти несльшно удалился от гаража. В одиночестве сидел Аверычев — ни шороха вокруг.

Глава четвертая

Лепилин пошарил босыми ногами возле кровати, нащупал тапочки, прислушался — Тоня спала, дыхание у нее ровное, спокойное. Он долго и пристально разглядывал лицо жены — низкая луна снаружи словно прилипла к стеклу, освещая комнату, и в этих полусумерках голова и плечи на подушке казались пугающе незнакомыми, будто чужая, холодная женщина неведомо как очутилась рядом с ним на кровати, и если осторожно коснуться ее, то пальцы ощутят гладкую поверхность мрамора. Лепилин снова — в который раз! — стал казнить свою бесхарактерность: почему вовремя не остановился? не сбежал куда глаза глядят? Пожалел, посочувствовал одиночеству, и вот — расплата.

Лукавил наедине с собой Лепилин, лукавил искренне, ибо глубоко сидела в нем — нет-нет да всплывавшая на поверхность — мыслишка, что во всех терзаниях причиной он сам. С детства жила в нем уверенность в исключительности своей судьбы, которая вот-вот поманит куда-то, на некую вершину, и с нее он увидит далеко вокруг — весь мир, а внизу потечет, как муравьи по муравейнику, многолюдье человеческих голов. От этого мечтания Лепилин добрел — шутил, смеялся, был великодушным и щедрым...

Прихватив со стула одежду, Лепилин крадучись прошел на кухню, в темноте оделся и приник к окну, выглядывая гараж. Там вспыхнули фонари. Он щелкнул выключателем и стал ждать. Через несколько минут под потолком загорелась лампочка. Лепилин воткнул в розетку штепсель электроплитки, долил воды в чайник. К утру выстудился дом — угли в топке водонагревателя едва-едва краснели, а низ забило золой. Совком он выбрал золу, прочистил кочережкой колосники, из корзинки накидал угля и прикрыл дверцу топки.

Механически сделав привычную работу, Лепилин придвинул табуретку к водонагревателю и сел, прислонившись спиной к его чугунному боку. Медленно, с любопытством — словно впервые — оглядывая тесную кухоньку, он ужаснулся: неужели ему уготована такая жизнь? — среди грубо сколоченного кухонного стола, аляповато покрашенного шкафчика на стене, рукомойника с тазом; мешка с картошкой в углу у двери... Вещи, до сих пор им незамечаемые, вдруг открылись своей непритязательностью, и Лепилин почувствовал, как неуютно ему и одиноко. Разве об этом он мечтал, когда рвался сюда, на целину? Разве мог он подозревать, что, покинув прежний, обжитой мир людей и вещей, останется он один на один с самим собой и будет спрашивать с тоской: «Зачем все это мне?»

Раныше Лепилину нравилось мечтать о деятельности агронома. Конечно, после школы выбор профессий перед ним был велик. Но агроном... Вот тысячелетия копошились люди на земле, кормились кое-как, а пришел он, Лепилин, во всем разобрался, проник до каждого комочка и в любое зернышко и сказал: «Делать нужно так-то и так». Осчастливленные его советами, люди поспешили на поля, в точности соблюли рекомендации. Вырос богатейший урожай, ломятся закрома, ото всех ему, Лепилину, почет и уважение.