Повести и рассказы - [27]

Под окнами заскрипел снег. Бабка Анна быстренько слезла с печки, сбоку, из-за простенка, глянула: Петр, сгорбившись, прикуривал из сложенных в горсти ладоней, горящая спичка освещала его лицо — похудевшее, со впалыми щеками, на которых проступала щетина. Такое родное лицо увидела бабка Анна, вроде бы существовало оно с тех изначальных времен молодой и радостной жизни, какую уж и не помнит...

Петр отбросил погасшую спичку, долго стоял, курил, затягиваясь в кулак, посматривал на окна материной комнаты, а потом пошел — тяжело и проваливаясь по щиколотки в сыпучий грязный дорожный снег...

Неблизок путь до склада горюче-смазочных материалов — через весь поселок и еще метров триста в степь, поэтому Петр Потапов успел передумать о многом, трудном и привычном, скрутившем его жизнь в тугой узел, который не развяжешь, а выход один — рубить с плеча. Вот этого он не мог сделать, ясно представляя себе, что острый нож пройдется не по нему — если бы так, он оттерпит! — сколько по Сашке, Томке, Любочке. Нюрка, конечно, не отдаст их, а каково им будет потом, с безотцовщиной...

Приходили Потапову мысли о разводе, приходили, но он отбрасывал их, как выкидывают из хозяйства уже изношенную, отслужившую вещь. Ведь привязывало его к Нюрке, помимо детей, и другое — еще любил ее Потапов, не по-молодому — иначе. С годами мало изменилась она, хотя слегка и пополнела, по-прежнему легко, гордо держала голову с тяжелым пучком волос, и у Потапова замирало сердце, когда рассыпались они черной пеной по белым плечам и шее. Холодел он, ненароком натыкаясь на ее взгляд, — в больших, иссиня-чистых глазах плескался потаенный испуг, тот самый, впервые им увиденный перед рождением первенца, Сашки. Держала Нюрка руку мужа и горячечно шептала: «Боюсь я, Петенька, ой боюсь!» Тогда Потапов терзался невозможностью помочь и чувствовал невольную вину, что он — причина ее страданий. Каждый раз перед родами это повторялось, а вернувшись из больницы с третьей, Любочкой, вошла Нюрка в дом пугающе незнакомой — резкой, решительной, мужа по имени не называла, на его попытки приласкать отвечала грубостью.

Скоро будет год, как стала между ними невидимая стена, и Потапов, со стороны наблюдая за женой, искал в ней прежнее, молодое, и не находил. Он не злился на Нюрку, ведь ни в чем она не провинилась перед ним, детей народила по его желанию. «Какая семья без детей?» — убеждал он ее. Жалел Потапов жену, жалел за те муки, на которые пошла и приняла, жалел и потому, что понимал — мается Нюрка, преступив какую-то черту, и стало ей жить невмоготу — нерадостен белый свет, отдалились дети и муж, еще вчера столь родные и близкие...

А мать... та все разумеет по-своему, не укоряет Нюрку, лишь, увидя сына, она молча зажалобится да украдкой всплакнет. Сестра с братом попытались было вмешаться, но и Потапов, и Нюрка отвергли их помощь.

Заботила эта беда Потапова, пока уходил из дома, но, отдаляясь от него, он постарался приглушить в себе горькие размышления о семейных неладах, тем более, по пути общежитие и необходимо разбудить напарника Володьку.

В коридоре темно. Подсвечивая спичкой, Потапов разыскал выключатель, пощелкал им. Не зажегся свет, видно, перегорела лампочка. Касаясь ладонью стены, Потапов двинулся по коридору, на ощупь отсчитывая двери, добрался вроде бы до нужной, снова подсветил спичкой — вышел точно. Он знал, что Володькина койка — первая слева. В потемках, вытянув вперед руки, стараясь не зашуметь, не зацепить что-либо в комнате и не разбудить остальных ребят, Потапов прокрался к койке напарника, легонько потряс его за плечо и прошептал на ухо:

— Володя, пора вставать...

Парень недовольно передернул плечом, чтобы скинуть руку Потапова, но тот не отставал, продолжал трясти:

— Вставай, вставай!

Очнулся парень, резко поднялся:

— А... это вы, дядя Петя…

— Собирайся и иди в гараж, выгоняй трактор. Я на ГСМ сбегаю, подниму кладовщика.

— Поднимешь его, — проворчал парень, — провозимся, как вчера, и не выедем.

— Сегодня надо обязательно ехать, кровь из носа, а надо…

За оградой склада ГСМ остервенело, в три голоса лаяли собаки. Черные туши цистерн резко выделялись среди снежной бескрайности. Они не давали тени в свете луны, неслышно и скорбно скользившей к горизонту, а лишь сгустили за собой сухой промороженный воздух в слегка посеревшие клубки.

Потапов еще раз легонько постучал в окно. Тихо в доме. После вчерашнего очередного загула дрыхнет без задних ног кладовщик. Только собаки аж хрипели от мороза и злости. «Хватит деликатничать!» — разозлился Потапов и размашисто забарабанил по переплету рамы. Тут же распахнулась форточка, и заспанным голосом заворчал Колосов:

— Чего стучишь в рань несусветную? — Он не ограничился этим естественным вопросом, а приукрасил его отборной матерщиной, на которую был первейший мастер.

— Слышь, Колосов, заправиться надо, в рейс иду, — как можно миролюбивее, сказал Потапов, зная по всеобщему горькому опыту, что если кладовщику попадет шлея под хвост, то никакая сила не вытащит того на склад. Бились и мучились с ним долго, выгоняли, а потом опять брали на работу, чуть ли не в ножки кланялись. Просто беда — нет подходящего человека на эту хлопотливую, но с маленьким окладом должность.