Повести и рассказы - [26]

Внутри этого нехитрого сооружения расположился Димка Пирожков. Закутавшись в тулуп, он следил за нагревавшейся печкой, подбрасывал небольшие куски кизяка. На ходу домик скрипел, отпотевали вымороженные доски щитов, потускнели льдистые узоры на стеклах оконца, и первая капля протекла с наледи на нижнюю обвязку рамы. Щипало Димке Пирожкову глаза, и кто его разберет — почему: от едкого ли дыма, а может, от нечаянных мальчишеских слез, непривычно радостных.

Глава третья

За тонкой дощатой перегородкой задребезжал будильник — долго и с остановками, словно ему жалко поднимать хозяев в такую рань. Сколько годков он вот так заливается — каждый день; всякий раз бабка Анна очухается, будто и не спала, а лишь прилегла отдохнуть, и сейчас снова потянутся однообразные будни. По раннему утру, когда в доме и за окнами темно, только ходики на стене утомленно тикают да кое-где начинают побудку редкие петухи, тихие надоедливые думки одолевают бабку Анну: она не вспоминает прошлое, свою жизнь — что без толку ворошить и умиляться; а может, и не было ничего, не было той далекой поры, когда и началась вся сутолока? По шестидесяти годам думается лишь о нынешнем — веренице ежедневных забот. В неприметных хлопотах угасли чувства и желания, даже умершего еще до войны мужа она уже не помнит, он стал для нее одним из сотен людей, промелькнувших и исчезнувших, — с трудом всплывает имя или фамилия. Но иногда приблазнится, что Гриша рядом, в доме, сидит у окна и переплетает кнут; она всмотрится, будто признает его, и по-спокойному удивится — откуда взялся? Пропадет видение, бабка Анна перекрестится на почерневшую иконку богородицы, вздохнет, забормочет о чем-то, невразумительном даже для себя, — тут и смирение, и жалоба, и просьба; кажется ей, что богородица — обыкновенная баба и можно к ней запросто: хошь говори, хошь нет, а поймет, вместе погорюет, сразу и полегчает.

За перегородкой завозились: прошлепала босыми ногами к лампе невестка Нюрка, зажигая свет, почиркала спичкой о коробок; Петр закашлял надсадно, словно потрошится нутро. Бабка зажалобилась — простыл прошлой зимой сын-то, мается; лечиться надо, да разве Нюрка отпустит в больницу, изойдется криком: «Давай деньги на прокорм!»

Невестка громко, чтобы услышала свекровь, заворчала на мужа: «Вставай на работу да сходи пока навоз из сарая повыкидай, вчера-то обещал и не сделал!»

«Ах ты, лярва треклятая!» — возмутилась бабка Анна, но привычно сдержалась — жалко сына, ему теперь из невесткиных рук не выкрутиться, опутала накрепко.

Печка за ночь поостыла, а слезать не хочется — сегодня иные, беспокойные раздумья овладели бабкой Анной, даже за Петьку мысли не такие вертлявые — все он тут, за стенкой, все изредка видит его — иногда заходит к матери. О другом томится она: перебирается на станцию Тобол дочка Зина, уже и дом там купили, и прописалась она, только ее мужик паспорт никак не выправит. Разморозит дороги, повысохнут после майских праздников, и подадутся они семьей, а Танечка, старшенькая внучка, в здешней школе доучится.

Муторно бабке Анне: вроде недавно был ее дом полон — сыны да дочка. Меньшой после армии сразу в город уехал, на завод устроился, нынешним летом оженился, угол снимает. Жена у него пухленькая, хозяйственная, но всего день побыла и назад заторопилась. Что ж, ее дело городское; Витька — теперь тоже отколотый от дома, смущался, говорил, что часто будет навещать. Куда там! — если Петька за стеной, а заходит два раза в неделю. Нюрка разрешила ему по хозяйству матери помогать, когда что необходимое или тяжелое поделать нужно. Чтоб просто так, повечерять — ни-ни. Месили саман, делали из него кирпичи и строили дом весело: просторный, на три большие комнаты, уж как рассчитывали — Петька с Нюркой да ихние ребята, им две комнаты, а уж бабка с Витькой в одной перебьются. Все прахом пошло. Девка как девка была Нюрка, с соседнего поселка взял ее Петька; и миловались, и дружно жили, и свекровь обхаживала. Недолгой оказалась тишь-гладь: родила третьего дитя, девочку, и зашлась, словно скотина от оводов — брыкается, въедливая, жадность точит — бабке в рот глядит, куски считает. Спасибо Зинке с ее мужиком, защитили — отделили комнату перегородкой, вход прорубили, печку сложили, а корову свою бабка себе оставила — хорошая корова, дойная и приветливая до дома, не заплутает по степи или в камышах на озере, придет замычит — вымя полнехонько.

Так потихонечку и перебивалась бабка Анна — много не надо, никому ничем не обязана, сено на зиму зять подзаготовит, и на огороде бабка понасадит тыкву, уродится ее видимо-невидимо; хватало коровке пропитания.

Нынче же бабка призадумалась: «Остаточек зимы кое-как уж прокормлю коровку, а там продавать придется. Худо будет без молочка, на картошке да каше долго не протянешь. Может, и вправду подняться в город вместе с Зиной?»

Разгорается буза за перегородкой: вместе со взрослыми просыпаются и ребятишки — возня, двигаются табуретки, Нюрка горшками в печке шастает, Петр уже успел отшлепать Сашку, и тот плаксивится. Как наказание это бабке Анне, — свои же там кровиночки, сын да внучата, а будто чужая она им; чем только богородицу прогневала, что послала испытание на старости лет...