Повести и рассказы - [108]

Под заборами и кустами сгущались сумерки. В окнах и на террасе — темень. Полина сидела на крыльце, привалившись к косяку двери, — черная скорбная фигура. Осторожно, чтобы не потревожить ее, Голубев приладил к приступке складной столик со стулом, устроился рядом на ступеньках. Но она открыла глаза — еще отрешенные, сонные: просыпалась медленно, качнула головой, дотронулась левой рукой — пальцы, узнавая, не весомо пробежали по плечу, шее и волосам мужа; подбирая нижнюю губу, прошамкала:

— Устал, Миша?

Он начисто забыл ее ласки — те, молодые, но под мимолетным оглаживанием Голубев растерялся: в них и нежность и забота; исчезла глухая раздражительность на жену, и устыдился обидных слов, что порой сгоряча вырывались.

С близкого пруда потянул ветерок, дохнул свежестью, запахами рыбы, тины и мокрых ивовых кустов. Зябко. Полина запахнулась в стеганую телогрейку.

— На дню мужчина забегал, сумато-ошливый! Переписал в тетрадку, говорил — дом наш скоро сломают, новый построят, а нас переселят.

— Ничего, к лучшему — сил маловато в огороде да по дому возиться, — сказал Голубев тихо, почти про себя, совсем не для жены. А та изливалась в горестях — загонят в другой конец города, и до церкви не выберешься.

«Опять заладила», — Голубев незлобливо усмехнулся и прокричал ей в ухо:

— Сготовила ужин-то?

Он хлебал щи, низко склонившись над тарелкой. Полина мыкалась из угла в угол, сняла кружевную накидку с тумбочки и убрала в комод — зачем? — и ворчала.

— Да хватит тебе ныть! — Голубев не вытерпел. — Ложись ка спать.

Полина сердито ткнула пальцем в потолок:

— Дыру бы заделал на крыше, ну как дождь польет?

— Утречком. В темноте на чердаке ненароком и шею свернешь...

Он вымыл посуду, разобрал сваленное в кучу высушенное белье и сложил раздельно тонкое и грубое: куда уж гладить на ночь. Заперев входную дверь, Голубев сунул в калоши босые ноги, погасил свет и прошаркал к дивану. Полина привычно молилась в углу. Укладываясь, он посмотрел на икону — в слабом свете лампадки богородица почудилась ему простой бабой, по недоразумению оказавшейся в бронзовой оправе, — с вечной маятой о ребенке, о пище и одежде...

Затих дом — не скрипнет половица, не шуршанет за обоями труха. И за окном — покой... Прилаживаясь на подушке, Голубев надавил щекой, чтобы сделать углубление, и в затылке резко кольнуло — старый враг напомнил о себе. Но боль быстро отступила, утихла. Голубев лежал, вытянув руки вдоль тела, и не мог заснуть. Снова и снова перед глазами плыл нескончаемый людской поток — радостная, неудержимая река, — он окунался в него весь, до макушки...