Повесть о потерянном времени - [14]

Сейчас настанет мой черед — за мной одним идет охота!

Тяжелый сорок первый год и вмерзшая в снега пехота.

А-а-а, то есть пехота вмерзла вместе с привезенной водкой! Теперь все понятно. Все, наконец, стало на свои места. Но все это — наглая ложь! Да, было холодно в тот год. Ну и что? Никто никуда не вмерзал: у нас все до последнего бойца были всегда тепло одеты. Все прогуливались по передовой в пропавших овчиной дубленках. Это немчура поганая мерзла все время. Она ведь, гадость-то эта, придумала какой-то блиц-криг и рассчитывала к зиме-то с нами окончательно закончить. Закончить и шнапс попивать на зимних квартирах. Ан, не получилось! Попромерзали все гады эти и стали сказки сочинять про какого-то генерала Мороза. Который, вроде как, только и смог остановить эту хваленную германскую машину на подступах к столице. Придумать, конечно же, проигравшему, в конце-концов, можно все, что угодно, и оправдываться потом можно бесконечно долго, но сейчас совершенно не об этом. Некогда нам слушать всякий бред. Нас другие вопросы сейчас уже интересуют. Вот, к примеру, как это так можно было написать и спеть к тому же про выковыривание чего-то там совершенно непотребного такого из под чего-нибудь физиологически мало значимого и, при этом, острым таким предметом, каким-то хулиганским ножом?! Из под каких-то там скучных в банальности своей ногтей, обыденное такое в некультурности своей выковыривание! (Фу, мерзость, какая). А-а-а, вот чего пришлось выковыривать! Чужую, какую-то кровь! Нет, это решительно не вяжется с окончательно оформившимся образом советского воина! С образом героя-освободителя мира от коричневой чумы! Это не воин-освободитель, а какой-то вампир-Дракула! Все это чуждо советскому народу. Советскому народу понятен защитник Отечества, дипломатически-галантно расшаркивающийся в только что занятой им траншее с возможным убийцей всей своей семьи и, в конце концов, неожиданно для человеколюбивого себя стыдливо умерщвляющего фрица самым гуманным из благороднейших способов — этаким пикантным выстрелом в самое что ни на есть его вражье сердце. Пук так, и все. Кранты наступили гаду— фрицу. Кранты, которые, он и сам-то, гад этот поганый, не успел даже и заметить. Он, фриц-ганс, не прохрипел даже на прощанье ни разу, не побился в агонии, пуская кровавую пену изо рта на последок. Он просто картинно так прижал руку к груди и рухнул как подкошенный наземь. Рухнул да и издох себе тихонечко под аплодисменты представителей-наблюдателей «Красного креста». Вот этот образ, пусть хоть и даже (совершенно слегка) приукрашенный, должен подлежать канонизации. В том числе и песенной. А вы предлагаете про длинные, давно не стриженые ногти спеть! Это совсем уж возмутительно! Всем военным историкам ведь давно известно (да и живущие до сих пор ветераны могут это подтвердить) что советским воинам-освободителям примерно раз в месяц непременно выдавалось по маникюрному набору. Ну, чтобы периодически подгонять свой небрито-неправильный внешний образ под идеологически выдержанный в правильности своей партийный взгляд. А если уж кто не пользовался маникюрными этими приспособлениями — мы тут не при чем! Свиньи-то, они везде ведь встречаются. Ну, положим, даже и не свиньи, а просто невоспитанные люди. Очень много их у нас. Но нельзя же так огульно все обобщать. А вы всех под одну гребенку. Поэтому-то и песни у вас такие неправдоподобные. Не так все на войне было. Гораздо красивее. Как в романах Дюма-старшего. Описание осады Ля-Рошели помните? Вот приблизительно и у нас так все происходило. А то, что ваши «Песняры» потом пели якобы на стихи прошедших фронт поэтов, — это была полная, абсолютно не заслуживающая внимания чушь. Ведь что пели-то? Кошмар! Что-то вроде того, что:

Такая надобна картина — апофеоз!

Но кровь солдат необратима — букеты роз!

Лицом убитый воин черен — я видел сам,

Слетает с неба черный ворон к его глазам.

Какие надобны полотна к его перстам,

Но груды трупов не бесплотны — они смердят,

И от сгорающего танка — солярный смрад,

Смердят солдатские портянки, бинты смердят.

Война — не уставной порядок, а кровь и пот.

Художник! Не пиши парадов — пусть кисть не лжет!

Тяжелый дым удушья — вот цвет войны,

Ее не красками, а тушью писать должны,

Кромешной тушью, непроглядной — лишь кровь на ней,

Такой рисунок, не парадный — всего верней.

Багряный цвет на черном фоне — багряный цвет,

Как цвет зари на небосклоне — победы свет!

Ну и что? Как это можно расценить, по вашему? Невооруженным взглядом видно — фальшь. Только кровь, пот, портянки и все это ужасно смердит. Нет-нет, не так все было. Кровь конечно была, но ничего не смердило. Все было гораздо красивее, благовоннее и гигиеничнее. А в песнях ваших — сплошная ложь. Вот, к примеру, про какую-то непримиримую и закоченевшую вовсе вражду что-то пелось. Да не было никакой ненависти про меж нас никогда! Мы ведь их, гадов, завсегда в необъятной душе своей любили! Начиная с незапамятных времен — со времен Александра Невского длится эта в непрерывности своей своеобразная такая любовная наша любовь. А во время войн так просто особенный какой-то всплеск этой странной любви наблюдался. И даже ежечасные потери близких людей не могли ни на минуту всплеск этот остановить. Но у любви, как и у других человеческих чувств, должны ведь быть какие-то проявления. Именно эти проявления и описал в своей докладной записке один из политработников — член Военного совета фронта. Фронта, который первым ворвался на территорию Германии. Дело в том, что этот член-политработник получил строгое указание о всяческом ублажении местного приграничного населения с целью воспитания в нем лояльности и к нашим войскам (в частности), и к завоеваниям социалистического строя (в общности). Член-политработник добросовестно перешел границу сразу за наступающими войсками, огляделся вокруг и все тщательно осмотрел. Можно даже сказать, что очень даже тщательно изучил обстановку этот добросовестный член-политработник. А изучив, вынужден был поделиться впечатлениями со старшими товарищами, испытывающими постоянное за все волнение в далекой Москве сидючи. Старшие товарищи ведь все равно через какое-то время спросят: «Доложите-ка нам о степени страстности любви к нам местного населения. А что Вы лично для увеличения этой степени сделали? Как организовали Вы это всеобщее ублажение?» И поэтому хитрый член-политработник, будучи уже тертым и все предвидевшим калачом, взял и изложил свои впечатление в довольно пространном рапорте. Написал он о том, что ублажать-то, собственно, некого. Дескать, населения этого приграничного, собственно говоря, уже и нет вовсе как такового. Вернее, оно есть, конечно, но все почему-то какое-то подозрительно мертвое. Большей частью висит, раскачиваясь на деревьях и заборах это население. С табличками какими-то неровными висит, а на табличках имеются надписи какого-то странного содержания: «За отца!», «За брата!» и т. п. Наверное, так стыдно стало населению этому приграничному за содеянное их отцами и братьями, что решило оно потихонечку повеситься еще до прихода наших войск. Чтобы не смотреть, так сказать, в глаза нашим солдатам. Но это, видать, какие-то элитные в совестливости своей трупы. А те, которые попроще будут, ну, не такие совестливые, те просто так везде беспорядочно валяются без табличек и надписей всяких, и грызут их голодные бездомные собаки. Но ведь ненависти-то кругом никакой не наблюдалось! Вот такая вот была любовь. Вот такими вот, понимаете ли, были ее проявления. И обо всем этом можно даже почитать, предварительно прикинувшись мышью и пробравшись в недра вновь закрытых военных архивов. А вы говорите: «закоченевшая вражда».