Повесть о красном орленке - [46]

Пашка не успел испугаться, как дед спокойно и медленно, будто делая что по хозяйству, взял лопату, подошел сзади и с выдохом опустил ее на голову унтера. Тот, не охнув, свалился на землю.

— Отмаялся, сердешный,— будто даже с жалостью произнес дед.

Потом не торопясь взял винтовку колчаковца, снял подсумок с патронами, вышел на улицу и стал у калитки.

— Ну, дедушка!.. — только и сказал Пашка. В это время мимо уже мчались партизаны. Чернобровый парень возбужденно-весело крикнул:

— Что, дед, избу караулишь? Не убежит изба, айда с нами.

И дед послушался парня.

— А што? И пойду.

Быстрой семенящей походкой он заспешил к мосту, куда поскакали партизаны. Пашка бросился за дедом.

С криком и причитаниями выбежала на улицу жена деда, такая же седенькая старушка:

— Куда ты, Пров? Остепенись, хрыч старый.

Дед остановился.

— Не твое дело, старуха. Знай помалкивай.

— Убери сначала ентова, убитого!..

Дед остановился, подумал малость, потом плюнул и пошел дальше.

— Чего шумит! Его и апосля прибрать можно...

Пашка видел, как конники стремительно налетели на белых, засевших у моста с пулеметами, смяли их и погнали, коля и рубя.

Но бой еще не был кончен. У школы ухали выстрелы то поодиночке, то залпами. Оказалось, там засел с группой солдат сам Гольдович и теперь бешено отстреливается.

Партизаны окружили школу, а взять не могли — из каждого окна по три-четыре винтовки торчит. Двое сунулись, сразу упали замертво. Бросили гранату — не долетела.

— Надо до стен добираться,— сказал молодой, весь в ремнях.

Ему ответил другой, чернобровый:

— Сейчас попытаемся, Федор. Дай гранату...

— Поосторожней, Костик.

Чернобровый крикнул партизанам:

— Кто со мной?

Поползло человек двенадцать, укрываясь за что только можно: за кустик, за бугорок. Захлопали выстрелы. Застонал и притих партизан слева. Вскрикнул другой, дернулся могучим телом третий и раскинул руки, будто во сне.

А чернобровый полз и полз. Пашка не отрывал от него глаз, забыл обо всем на свете, не слышал и не видел никого, кроме этого молодого парня с гранатой, почти влипшего в землю.

До школы осталось шагов десять. Парень вдруг вскочил и метнулся к стене.

Приблизился к окну, из которого торчали винтовки, схватил одну за ствол и с силой рванул на себя. Беляк не ждал этого, выпустил винтовку, закричал:

— Чего они винтовки вырывают? Что за война такая?

— Дурак! — раздался злобный голос.

Чернобровый чуть приметно усмехнулся и зашвырнул гранату в окно. Раздался глухой взрыв, и стало тихо-тихо. Партизаны рванулись к школе. Вывели потного, грязного и встрепанного Гольдрвича.

— Ну, як, капитан,— спросил тот, что был в ремнях,— не ждал меня в гости?

Гольдович зло покривил губы:

— Что ж, сегодня ваша взяла...

— И завтра наша возьмет,— сказал Колядо.— И послезавтра. И всегда, покуда всех вас, гадов, не поуничтожим.

Бой ушел в степь, куда прорвалась часть белогвардейцев. Конница добивала их там. А к площади со всех улиц стекалось войско.

Пашка шнырял между партизанами, конями, повозками, густо заполнившими улицы.

Вдруг увидел группу всадников, на галопе влетевшую на площадь, а среди них — мальчишку в кожанке и в папахе с бантом наискось.

— Никак, Артемка?!— Кинулся чуть ли не под ноги вороному коню.— Артемка! Ты ли?

Артемка обрадовался, протянул руку.

— Тятьку еще не встретил?

— А он тут? С вами?..— воскликнул Пашка, и голос его дрогнул.

— Тут, тут, Пашка, ищи.

Пашка забегал по площади, кидаясь то к одному, то к другому партизану.

— Дядь, Суховерхова не видали?

Один не видел, другой не знал такого, третий ответил, что только вот сейчас встретил его.

— Да вон он.

Пашка обернулся: с винтовкой за спиной стоял и разговаривал с мужиками отец.

— Тятька,— шепотом произнес Пашка.— Тятька! — крикнул он что есть мочи и кинулся к нему, повис на шее, прижался щекой к колючей щеке отца.— Тятька, тятька...

А Суховерхов гладил дрожащими руками спину сына, растерянно-радостно шептал:

— Паша, сынок... Паша...

Артемка скакал прямо к каталажке, куда торопливо шли партизаны. Увидел Костю, спросил глухо:

— Где мама? Еще не освободили?

— Идем!..

Они вошли первыми. Костя ударами приклада сбил замки на дверях. У женской камеры отступил в сторону, кивнул Артемке:

— Входи.

Артемка, бледный, с сухими, тревожными глазами, рванул дверь. Прямо у дверей, прислонившись к стене, стояла худая, поседевшая женщина.

— А где...— Хотел спросить, где же мама, да увидел глаза такие знакомые, такие родные. Спазмы сдавили горло. Артемка хотел еще что-то сказать, но не смог, шагнул к матери, припал к груди.

Она плакала. И сквозь слезы, и радостные и горькие, говорила:

— Я знала, что ты придешь... Я знала, сынок... И ждала... И ты пришел...

Костя отвернулся, сжав вдруг задрожавшие губы, но быстро справился с волнением и уже, как всегда, весело произнес:

— Пойдемте домой, Ефросинья Петровна. А здесь пока Гольдович посидит. До завтра.

Он и Артемка повели мать домой. Она узнала в Косте того самого парня, которого весной схватили Филимоновы, обрадовалась:

— Сдержал, сдержал слово, родной. Помнишь, что говорил? Не горюйте, дескать, бабоньки, скоро на вороном к вам в гости буду.

— Да, да,— смеялся Костя.— Что-то такое помню. Только вот не на вороном, а на белом приехал.