Повесть о красном орленке - [44]

— Момент подходящий. Да и мы готовы.

— Добре! — блеснул глазами Колядо.— Поднимайте людей. Идем на Тюменцево. А этого,— ткнул пальцем в предателя,— именем народа расстрелять.

...Партизаны, как всегда, двигались быстро, без излишнего шума. Перед рассветом, когда до Тюменцева оставалось верст десять, отряд разделился, чтобы охватить село со всех сторон и отрезать врагу пути к отступлению. Неборак ушел перекрыть кайенскую дорогу, две другие роты — андроновскую и мезенцевскую. Группа разведчиков присоединилась к кавалерийскому эскадрону, которым командовал сам Колядо.

Артемка ехал рядом с Костей, еле сдерживая нетерпение, чтобы не пустить коня во весь мах: скоро маму увидит! Как он ждал этого часа, как мечтал о нем!

— Слышь, Костя, вон уже Густое виднеется! Видишь?

— Вижу, вижу, Космач.

Артемка стукает Костю по плечу:

— Какой я Космач? Подстригся же...

— Не обижайся. Я любя.

— «Любя, любя»! А в отряде уже все хлопцы кличут: Космач да Космач!

Костя мотнул уставшей шеей, повернулся к Артемке:

— А ты не отзывайся.

— Ну как же! Кабы я не знал, что это меня кличут...

Костя тихо засмеялся. Крепко полюбился ему этот белобрысый мальчишка. Смотрит Костя на Артемку, и даже чу точку жаль, что постригли, что надели на него папаху из серой мерлушки да кожаную куртку, переделав из старой Теперь он будто и не похож на прежнего Артемку.

Вспомнил Костя, как испугался Артемка, когда он вручил ему все это обмундирование.

«Да ты что, такую кожанку мне! Не возьму. Я не кулак, разодетым ходить!»

«Дурачок ты, Космач, а не кулак. Ты, брат, красный партизан. А какой партизан из тебя, если ты одет, как бродяга?»

Потом, когда Артемка поуспокоился, Костя краем глаза видел, как тот бережно развернул куртку, как вспыхнули радостью глаза, как сморщился от удовольствия его нос-лапоток. После этого ходил Артемка в любую жару в тужурке и папахе, на которую нашил красный лоскут. Он где-то добыл старую потертую портупею с настоящей кобурой и свой браунинг носил в ней.

Смотрит Костя на своего друга, улыбается и думает: нет, такой Космач, в папахе с алой лентой, в тужурке, стянутой ремнями, с браунингом, все-таки красивее того, которого он встретил на Черемшанке.

Въехали в Густое. Колядо остановил эскадрон.

— Спешиться! Ждать рассвета.

Артемка сразу бегом на опушку. Нет, еще почти не видно Тюменцева. Ни огонька, ни звука. Лишь доносится изредка лай собак.

Скорей бы рассвет!

11

Пашка Суховерхов, как и прежде дома, спал у тетки Матрены на сеновале. Уже, считай, два месяца живут у нее в небольшой низенькой избе. Трудно живут: у тетки Матрены двое ртов да они, Суховерховы, еще прибавились. Всю картошку из погреба поели. Сколько еще проживут так? Неужто тятька долго не вернется? Неужто беляков никогда не побьют?

Ворочается Пашка на слежавшемся сене, уснуть не может.

Сегодня днем Спирька рассказал, что Филимонов с Боталом деда Лагожу до смерти замучили: все допытывались о партизанах и куда он дел какие-то бумаги, которые будто выкрал с Сенькой Субботиным, винокуровским кучером. Ботало каленым железом пытал Лагожу, иголку загонял под ногти... Мотька Филимонов проболтался.

Давно Пашка бросил следить за Боталом: зачем? В последнее время тот перестал скрытничать да впускать по ночам типов. В открытую действовал. Теперь все знали, что он гад и шпион, что многих крестьян посадил в каталажку и Каменскую тюрьму.

«Вот придет тятька,— думает Пашка,— придут наши, всех арестуют. Пусть тогда узнают...» Затуманились Пашкины мысли, перепутались. Заснул, не додумав до конца своих дум. Приснилось Пашке, будто он и отец идут на Черемшанку рыбалить. Погода такая солнечная, что глазам больно. Всюду птицы поют, цветы ноги укрывают. Пашке легко, весело. «Тять, а тять,— спрашивает Пашка,— ты надолго пришел домой?» — «Надолго, сынок».— «И больше не уйдешь от нас?» — «Не уйду, Паша. Вместе теперь будем!» — «Вот и хорошо. А то, знаешь, трудно без тебя, тоска берет. У Катьки одежонки-то совсем нет. И у меня тоже. Мать вся извелась от горя. Болеет...»

Отец ласково смотрит на Пашку. «Теперь по-другому заживем. Все купим: и одежонку, и корову, и яблок. А вот стерлядь заливную мы сейчас с тобой изловим».

Отец забрасывает в речку удочку и в самом деле вытаскивает из воды стерлядь, точь-в-точь такую, какую Пронька утащил у Винокурова. Отец весело наживляет крючок и снова вытаскивает стерлядь. Пашка смеется от счастья: «Ну, наедимся досыта! Ты знаешь, тятька, какая она вкусная, стерлядь-то заливная?»

Потом Пашка забрасывает свою удочку. Глядь, а поплавок уже танцует. Дернул — пусто. Сколько ни забрасывает— ничего поймать не может. Совсем расстроился. А отец подсказывает: «Ты, Паша, подальше лесу-то закидывай, вон туда, в омуток». Пашка забрасывает в омуток, и верно: должно, попалась рыбина пуда в два, никак вытянуть не может. Зовет: «Тять, помоги!» Отец бросает свои удочки, бежит к Пашке. Рыбина бьется уже у самой поверхности. И вдруг Пашка видит, как из воды вылазит зацепленный крючком за нос весь в зеленой тине Ботало. «Ну что, поймали? — хохочет он, скаля зубы.— Вот я вам сейчас покажу!» И вытащил наган. «Бежим, тятька! — орет не своим голосом Пашка.— Бежим!» Но ни Пашка, ни отец не могут бежать: ноги тяжелые, будто свинцовые, еле с места сдвигаются. А Ботало уже по берегу скачет, тину с головы сбрасывает. «Не уйдете! Не уйдете!» Видит Пашка: Ботало отца уже догоняет. Вот уже схватил за подол рубахи, наганом в спину целит. Пашка в ужасе кричит: «Тятька, бей его, у него силы никакой нет». Но отец или не слышит Пашки, или ударить не может. Бах! — раздался выстрел, и отец упал. «Тятька, тятька! — плачет Пашка.— Ты живой? Скажи, ты не убитый?» Отец лежит, не отвечает, а Ботало, словно козел, скачет вокруг него, хохочет и стреляет: бах, бах, бах! От выстрелов, громких и резких, Пашка проснулся. Смотрит широко открытыми глазами, скованный кошмаром, не может прийти в себя: сон или нет? А выстрелы гремят и гремят, то далеко, то близко.