Повесть о красном орленке - [24]

Засмотрелся Артемка и не заметил, как невдалеке, за потемневшей кущей, занялась тихая жалобная песня. «Снова Тимофей поет»,— с грустью подумал Артемка и пошел на песню.

Тимофей сидел на пеньке, опершись локтями о колени, чем он думает всегда, о чем думает сейчас? Или о своей нескладной судьбине, или о том солдате, о котором сложена горькая песня?..

...Горит свеча. В вагоне тихо.

Солдаты   все  тревожно  спят.

И-ех, поезд наш несется лихо,

Колеса звонкие стучат...

Смотрит Артемка на сгорбленную спину Тимофея, слушает песню, а в сердце тревога, к горлу ком подступил — дом вспомнил...

Одному солдатику не спится,

Склонил он голову на грудь.

И-ех,  тоска  по   родине   далекой

Все не дает ему уснуть...

Ой ты, мать, ты, матушка родная,

Зачем на свет меня родила?..

И-ех, судьбой несчастной наградила,

Шинель мне серую дала...

Примолк Тимофей, обернулся на присевшего рядом Артемку, произнес задумчиво:

— Хорошо тут... Лес... Люблю лес и речку. Лесную. Вода звенит, пташки щебечут, смолой пахнет...

Артемка тронул Тимофея за руку:

— Пой еще... Песня хорошая.

— Хорошая,— подтвердил Тимофей.— О доле мужицкой. Жил, хлеб сеял, взяли, нарядили в шинель и бросили в чужие края под пули. Вот уж и нет его — один холмик в степи... Жизня-то и закончилась, а дома мать-старушка, жена да детишки... Ну, слушай  дальше.

Тимофей запел, сначала тихо, будто неуверенно, но вот песня начала подниматься, звенеть. И только она окрепла, хрястнул выстрел. И Тимофей и Артемка вздрогнули.

— В лагере,— тревожно проговорил Тимофей, поднимаясь.— Беды бы не случилось.

Беда, однако, случилась: Аким Стогов застрелил парня из своей компании.

Когда Артемка и Тимофей подбежали, у бубновской землянки уже собрались все мужики, плотно обступив убитого. Двое держали связанного Акима.

— Да,— раздался чей-то тяжелый вздох.— Отжил...

И сразу всколыхнулась толпа, рванулась к Акиму.

— Братцы! — завопил тот не своим голосом.— Мужики! Не хотел я... Простите! Сдуру! Простите Христа ради!.. Думал, мимо пальну...

Мужики взъярились.

— Тебе, гад, оружию для этого дали — своих убивать, а?

— Да што с ним говорить. Бей его!

Над головами взлетел приклад.

— Отыди, мужики, счас шмякну! — раздался визгливый злой голос.

Артемка узнал его: макаровского мужика голос, того, что в солдатской фуражке.

— Отыди!

Но ударить не пришлось — Бубнов перехватил ружье, заорал:

— А ну,  сдай  назад! Быстро! Не  позволю   самосуд!

Стогов, почуяв защиту, еще сильнее завопил:

— Егор Егорыч... Христа ради... Христа ради, Егор Егорыч! Спьяну, по глупости... Простите, братцы...

Сумерки настолько уже сгустились, что Артемка видел вместо акимовского лица бледное пятно с большими темными впадинами-глазницами да черным провалом рта, когда он начинал вопить.

Хоть и дрянь парень Стогов, а Артемке жалко. Поэтому обрадовался, когда Бубнов заступился за Акима. И даже крикнул:

— Нельзя бить!

Но голос его потонул в шуме толпы.

— Это как не позволишь судить? — наседал на Бубнова Колька Бастрыгин.— Ты што, убийцу покрываешь?

Бубнов сильно оттолкнул в грудь Бастрыгина.

— Замолкни! Не твое дело.— И дыхнул на него тяжелым самогонным перегаром.

Бастрыгин обернулся к мужикам, закричал:

— Братцы! А Бубнов сам пьян в дымину.

— А ну, заткни глотку, гада, или я ее сам заткну! — в бешенстве проговорил Бубнов, выхватывая маузер.

Из толпы вышагнул Неборак. Тихо и спокойно произнес:

— Спрячь. Вынимай не своих бить — врагов. Не так, как этот,— кивнул на Акима.

Сбоку раздался раздраженный голос бровастого:

— Ишо один учитель выискался! Што он, Бубнов-то, ребятенок, чтобы учить его? Командир! Знает, што делает!

— Верно,— нестройно поддержали бровастого макаровские.— Правильно! И нечего тут указы указывать. Говори, Егор Егорыч, што с Акимом делать?

Ответил Неборак все так же тихо, твердо:

— Судить народом будем. Как общество решит, так и сделаем: помилуем так помилуем, нет — расстреляем. Чтоб другим неповадно было... Обленились, разболтались: карты, пьянки, драки. Теперь убийство. От безделья. Не отряд — шайка. Скоро грабить начнем.

— Это ты в кого камни кидаешь? — угрожающе спросил Бубнов.— Ты, Неборак, осторожнее в словах будь, кабы худого не получилось.

— Ты меня не пугай. У самого есть чем пугнуть. А с дела нас не сбивай: распорядись судить Стогова. Такое нельзя прощать.

Бубнов трудно перевел дыхание. Поослабили мышцы мужики: боялись, как бы перепалка в серьезное дело не перекинулась.

— Вот что,— резко бросил Бубнов,— слушай, мужики, мое решение: судить не будем Акима. А пусть он своею кровью в боях смоет позор... Не густо людей у нас, чтобы по двое в день убивать. Верно?

Первым радостно гаркнул Кешка:

— Верно! Верно, Егорыч!

— Верно! — прохрипели макаровские. Зато остальные промолчали. А Колька Бастрыгин крикнул:

— А мы не согласны!

Бубнов круто повернулся:

— Кто такие?

— Мы! — И Бастрыгин провел рукой по своей стороне круга.— Правильно, Неборак?

— Правильно. Против общества не дело идти, Бубнов.

Бубнов захохотал:

— Это вы-то общество? — И уже в другую сторону: — Развязывай Стогова.

Двое куликовских, что держали Акима, неохотно распутали веревки. И когда руки у Акима освободились, один из них наотмашь хлестанул его по лицу, прошипел: