Повелитель теней - [5]

София немного замешкалась с ответом.

— Конечно, — промолвила она наконец, поворачивая голову и глядя на садовую террасу, по которой как раз поднимался Антон Кюнель с большим букетом кроваво-красных роз, срезанных в цветнике для хозяйки дома.

Барон был прав. Молодая женщина, которая прежде, казалось, чахла, одолеваемая какой-то мрачной силой, снова расцвела, улыбалась и принимала во всем живое участие, что укрепило и без того сердечную привязанность ее супруга к Антону Кюнелю. Уроки рисования доставляли Софии чрезвычайное удовольствие и, сверх того, молодой человек поставил свое искусство на службу ее рукоделиям, а барон на все лады расхваливал эскизы художника, по которым она вышивала разноцветными шелками затейливые узоры. Теперь он испытывал еще меньшую потребность бывать в свете, уступая лишь в тех случаях, когда этого требовала его должность, и вполне соглашался с Софией, что куда лучше проводить время в тесном домашнем кругу. Так что уходя с какого-нибудь празднества, которое они вынуждены были посетить, или провожая редких гостей, супруги вздыхали с облегчением.

Но свет, которым, как считал барон, он может пренебречь, уделял ему и его жизни гораздо больше внимания, чем предполагал последний. Сначала за его спиной просто шушукались, потом стали появляться ухмылки и, наконец, откровенный смех. Нашлось все же несколько знакомых, которые решили открыть барону глаза на то, что, по мнению людей, происходило в его доме. Однако, будучи человеком прямым и бесхитростным, он попросту не понял их намеков и оставался нечувствительным к мелким жалящим уколам, высказаться же с большей отчетливостью не отважились даже ближайшие знакомцы, ибо обычно добродушный имперский судья способен был прийти в страшный гнев, если кто-нибудь вмешивался в его дела с непрошеным советом. Таким образом барон пребывал в неведении относительно распространяемых вокруг его имени слухов, свет же мстил за то, что не может нарушить его покой, утверждая, будто судье все прекрасно известно, однако он молча терпит наносимое оскорбление.

Так прошло более двух лет, и вот, однажды, барон решил взять Антона Кюнеля с собой на охоту. Дело было осенью, день выдался хмурый, ненастный, и Софию, которая смотрела вслед выезжавшим со двора всадникам, охватило недоброе предчувствие. Уже в воротах Кюнель обернулся и приветствовал стоявшую на ступенях крыльца хозяйку, приподняв шляпу, а потом кавалькаду поглотил густой туман.

Несколько часов спустя в ворота усадьбы въехала крестьянская повозка. На окровавленной соломе лежало бездыханное тело молодого человека с зияющей в груди раной. София увидела это из окна и, без вскрика, рухнула на пол.

Там и нашел ее барон. Он кликнул слуг и с их помощью перенес все еще бесчувственную женщину в будуар, где заботливо уложил на широкую софу. Сам он был настолько потрясен случившимся, что, казалось, разом состарился на два десятка лет. В течение получаса барон напрасно хлопотал подле своей супруги.

Наконец она пришла в себя, медленно открыла глаза и приподнялась на софе, устремив на мужа взгляд, исполненный такой муки, что тот испугался.

— Да, — выговорил он, — это правда. Он мертв, и тут ничего не изменишь.

Врач, осматривавший баронессу, подтвердил его слова. Антон Кюнель был мертв — случайный выстрел сразил его наповал. Затем доктор прописал молодой женщине успокоительное питье, посоветовал не принимать случившееся слишком близко к сердцу, поцеловал ей на прощанье руку и удалился.

— Такой молодой! — воскликнул между тем барон. — Другое дело, если б это случилось со стариком… но когда гибнет такой юноша! И самое ужасное, что я не знаю, не моя ли пуля…

Со слабым стоном София соскользнула на пол и снова лишилась сознания.

Отныне глубокая скорбь сделалась полновластной хозяйкой в доме барона. Только теперь, утратив своего друга, он вполне осознал, как много значил для него этот человек, и целыми часами мог говорить о погибшем. София, напротив, никогда не упоминала о Кюнеле, и если барону случалось за обедом произнести его имя, поднималась из-за стола и выходила из комнаты. Вся ее прежняя веселость исчезла, красота поблекла, она была печальна и молчалива, словно узница.

Однажды на торжественном приеме, посвященном открытию ландтага, когда барон в беседе с графом Циротином упомянул своего погибшего друга, граф пробормотал после небольшой паузы, уставив взгляд в бокал зеленого мускателя:

— В конце концов, это была наилучшая развязка…

— Лучшая развязка? Что ты говоришь?! Мы были так счастливы, а теперь будто сама жизнь ушла из нашего дома.

— Но… эта дружба, Мартин! Надеюсь, ты простишь мне, своему старому боевому товарищу… Ты говоришь о дружбе между имперским судьей, командиром полка и каким-то недоучкой, бродягой и ярмарочным комедиантом. Это несовместимо с твоим положением! И потом, есть еще другое… Я-то знаю, что злые языки готовы болтать почем зря, и здесь нет ни слова правды… однако… при наличии злой воли… можно было бы усмотреть…

Напрасно граф полагался на их давнее боевое товарищество. С окаменевшим лицом барон поднялся с места и пригласил Циротина пройти с ним в смежную комнату, где потребовал объяснений. И здесь граф, выведенный из себя непонятливостью барона, выложил ему все начистоту.