Поучение в радости. Мешок премудростей горожанину в помощь - [9]

Текст «Мешка» делится на две части. Первая состоит из пяти свитков, вторая — из двух. Она является дополнением к основной части и, развивая метафору мешка, имеет подзаголовок «Выбивая [последнюю] пыль». Первая часть формально членится на параграфы, почти каждый из которых начинается со слов «Некий человек (вариант: учёный муж) говорил…». Параграфы второй части такой вводки лишены и представляют собой по преимуществу самостоятельные суждения автора по самым разным вопросам. По неизвестным нам причинам эти суждения бывают несколько путаными, трудными для понимания, содержат ссылки на малоизвестные сочинения, временами напоминают фрагменты из записной книжки. Возможно, именно поэтому издатели текста «Тёнин букуро» предпочли не комментировать два последних свитка[26].

Разумеется, речи «некоего человека» — в значительной степени литературный приём, который был широко распространён в трактатах того времени. «Некий человек» высказывает суждения, они служат для того, чтобы автор имел возможность выстроить свою картину мира, которая верифицируется ссылкой на авторитеты (в основном на произведения конфуцианской классики). Введение фигуры собеседника, который не принадлежит ни к какой конкретной школе, создаёт также возможности для демонстрации разных точек зрения и, в конечном итоге, для преодоления догматизма.

Находясь внутри сословного деления общества, Нисикава Дзёкэн адресовал своё сочинение прежде всего горожанам, т.е. людям, которые занимали последнее место в общественной иерархии вслед за самураями и крестьянами. Не возражая в принципе против такой стратификации, автор, тем не менее, подчёркивает первостепенную важность горожан для функционирования всего государственного и общественного организма. В то же самое время он сетовал, что «слова почтенных мудрецов (древнекитайских мыслителей.— А.М.) обращены к богатым и бедным, высоким и низким. Они должны служить наукой и в людских писаниях, и в людских речах. Они должны быть усвоены всеми четырьмя сословиями. Беда в том, что мудрые слова обращены или к образованным и благородным мужьям, или ко всем без разбору. Что до нужд горожанина и крестьянина, то такие поучения редки» (№ 77)[27].

Недостаток нравоучительных сочинений, обращённых к горожанам, сподвиг Нисикава взяться за кисть[28]. Находясь в рамках сословного дискурса, он не претендовал на всеобщность своих соображений, но хотел, чтобы и горожанин тоже имел свои собственные ориентиры и предметы для гордости — точно так же, как и самурайское сословие имело свои[29].

Намеренная бессистемность изложения свойственна многим произведениям японской словесности и возведена в ранг жанра, именуемого «дзуйхицу» — «вслед за кистью». Место дзуйхицу в жанровом многообразии было достаточно заметным, «бессистемность» воспринималась не как недостаток, а как свидетельство многогранности дарования и живости восприятия. Такие произведения, как «Записки у изголовья» («Макура-но соси») Сэй-сёнагон и «Записки на досуге» («Цурэдзурэ гуса») Ёсида Канэёси часто цитировались средневековыми (и современными) авторами[30]. Принципиальная фрагментарность этих произведений обусловливала ту лёгкость, с которой их фрагменты могли кочевать из одного сочинения в другое[31]. Ссылки на эти произведения имеются и в тексте «Мешка горожанина».

Несмотря на то что «объективно» период Токугава был весьма благополучным для жизни «простого» человека (умеренный налоговый гнёт, полное отсутствие внешних войн, усобиц, восстаний и крупных эпидемий, сравнительно редкие недороды), Нисикава Дзёкэн полагал, что живёт в «последние времена». Идея регресса пустила глубокие корни на японской почве. В соответствии с буддийскими представлениями, длительное время считалось, что с 1052 г. мир (включая Японию) вступил в период упадка закона Будды, когда просветление и спасение становятся маловозможными[32]. В период Токугава, когда государство стало отдавать предпочтение конфуцианской картине мира, на смену буддийскому регрессу пришёл регресс конфуцианского толка, согласно которому «золотой век», характеризующийся добродетельностью, скромностью и простотой нравов, остался в глубокой древности. «И в Китае, и в Японии настали последние времена, когда обычаи приобрели чрезмерную пышность, а многие древние церемонии и прежние обыкновения оказались позабыты» (№ 149). В связи с этим Нисикава Дзёкэн постоянно сетовал на утерю мудрости и упадок нравов, сожалел, что в «последние времена» многие горожане стали нечисты на руку, заносчивы, алчны, склонны к роскоши, украшательству, пьянству, распутству. Даже распространение грамотности, которую так ценили конфуцианцы, не могло спасти положения. «В древней Японии книг было мало, но законы синтоистских государей были великолепны, страна — богата, народ — прямодушен. Но вот настали последние времена. В книгах не стало недостатка, грамотеев явилось много, но путь синтоистских государей пришёл в упадок, страна возгордилась, люди стали лживы. Очень прискорбно» (№ 141)[33].

Обратим внимание, что Нисикава сетует не на бедность, а на роскошь. Следует также помнить, что переживание ущербности нынешнего века всё-таки не обладало такой степенью интенсивности, как в прошлый «буддийский» период, сохранилось множество свидетельств положительной оценки современности, сам Нисикава Дзёкэн неоднократно напоминал о том, что страна управляется должным образом. Если буддисты говорили о неизбежности регресса как о закономерности, которая не подвластна человеку, то в арсенале конфуцианца имелись средства для его преодоления. Прежде всего это исполнение заветов мудрецов прошлого. Поэтому-то и изучению их сочинений Нисикава придаёт столь большое значение. Он следовал общеконфуинанскому дискурсу: ведущий «естественный» образ жизни человек является варваром, и только «культура» (т.е. приобщение к книжной мудрости) может открыть истинные смыслы, на основе которых и выстраивается добродетельная и общеполезная жизнь. Такой подход был лишён буддийского фатализма, он предполагал самообразование, просветительство, деятельную позицию в жизни.