Post Scriptum - [31]

– Прошу меня простить, – с трудом шевеля губами, произнес тихо Антон Андреевич, – должно быть, я ещё не совсем здоров. Могли бы вы рассказать мне о Телихове?

Барышня с журналом, вздохнув, пожала плечами.

– Что говорить, – ответила она, – я сама была при том, как привезли его. И с одного взгляда стало понятно, жизнь безвозвратно из него уходит. Впрочем, он, хоть это и удивительно, был в сознании, призывая в лихорадочном бреду, то Меланью, то Антона Андреевича. Антон Андреевич, это верно вы?

– Да, это я. Но, что же стало после?

– После, очень скоро, доктор сделал ему укол, чтобы страдания его проходили легче, ведь на нем, не обожженного, не израненного места, почти не осталось. А дальше, укол подействовал, он уснул необыкновенно спокойно, и в то же мгновение, во сне, умер.

Сестра закончила рассказ и замолчала. Смыковский тоже молчал. Две другие барышни, от доброты своей, желая, хоть как-нибудь его утешить, принялись наперебой приводить невымышленные примеры мучений несчастных больных, которые бывали перед их глазами.

– Такая скорая смерть, – произнесла уверенно одна, – это уж вы поверьте мне, истинная награда для безнадежно больного. Я припоминаю, поместили к нам года два назад, некого господина, по фамилии Бакушин, так он целую неделю умирал, принимая муки невыносимые, а под конец ещё пришел в себя, и вопил страшным голосом, умоляя избавить его от погибели.

– А я однажды и вовсе, регистрировала девочку пяти лет, у которой обе ноги, да ещё руку, отрезало колесами паровоза, – добавила другая, – она, бедняжка конечно тоже не выжила, как жаль ее было, и словами не передать.

Смыковский продолжал слушать молча. Эти голоса двух медсестер, так настойчиво убеждающие его в том, что каждый человек лишь следует беспрекословно воле судьбы своей, и что каждую смерть нужно бы воспринимать спокойнее и смиреннее, вскоре перестали быть для него различимы и соединились в один непрерывный звук.

Антон Андреевич перестал вдумываться в смысл услышанного. Всё его внимание теперь заняли собственные мысли, уносящие его в прошлое, в уже прожитые им дни. Он припомнил вдруг, как оказался однажды совсем случайно в доме Телиховых, как раз в день их семейного торжества. Как они усадили его за стол, как жена Ипатия Матвеевича, уже после села за рояль и стала наигрывать вальсы, а самый старший из четырех их сыновей, умело, и не по годам своим талантливо, вторил ей на скрипке.

«Неужели больше никогда уж этого не будет… Ничего этого. Вот что страшно…» – подумал Смыковский и закрыл глаза.

Еще вспомнилось ему, как однажды этой весной, когда было холодно, и ничто не напоминало о наступившем апреле, прогуливались они с Телиховым по набережной, глядели на редкие речные волны, на беспокойных птиц, и внезапно, совсем вдруг, случился меж ними необыденный разговор. Впрочем поводом к нему, послужило появление странного человека. Он шел им навстречу, одетый в совсем легкую одежду, сутулился, ежился от холода, по всему было видно, что он нищенствует, поравнявшись с Телиховым, незнакомец схватил его за рукав и потянул к себе.

– Осторожно, осторожно! – повторял он, продолжая тянуть за рукав, – видишь какой костер развели, обожжешься!

Ипатий Матвеевич аккуратно вытащил свой рукав из рук странного человека и поискав в своем кармане, отдал ему мелкую монету, со словами:

– Иди с миром.

Незнакомец посмотрел на него глазами, наполненными ужасом и отпрянул в сторону, отбросив от себя монету.

– А ведь ты не спрятался от огня! – запричитал он, чуть ли не со слезами, – говорил я тебе, осторожнее будь, а теперь уж пламя по тебе бежит, вон его языки тебе спину лижут!

Ипатий Матвеевич поглядел на того человека с жалостью.

– Да ступай же, ступай, – произнес он терпеливо.

Однако тот все не замолкал:

– Ай, беда! – кричал он, – Господин горит! Горит!

С теми словами, он и исчез, убегая по широкому мосту.

– Безумен, – тяжело вздохнув, сказал Ипатий Матвеевич, – я немало вижу таких несчастных в городе теперь. Впрочем… Может быть это мы, ещё ясно мыслящие, по настоящему несчастны, а они напротив, во всякий день в радости.

Смыковский усомнился тогда:

– Помилуйте, да как же можно, чтобы лишенные разума, именно тем счастливы были?

– Может и счастливы, – задумчиво добавил Телихов, – жаль они сами о том сказать не умеют. Приходилось ли вам бывать в психиатрических лечебницах? – спросил он.

– Нет никогда.

– А мне, напротив, доводилось. Дед мой, служил при одной из таких вот лечебниц, ночным сторожем, и я, мальчишкой ещё, частенько вместе с ним там заночевывал.

– Неужто не страшно вам было?

– Бывало и страшно, но это всё по началу. А после обвыкся немного и стал я наблюдать за больными, они ведь почти все, не спят по ночам.

– Отчего же они не спят?

– Объяснения этому я никакого не слыхал, мне думается, что степень напряжения их нервов, так велика и постоянна, что сон попросту не способен к ним явиться. И вот заметил я тогда, что каждый из них, во всякое время чему-нибудь радуется. Один с кровати упадет и смеется ещё долго, уже на полу размахивая руками, ему чудится будто он птица. Прочий молится без прекращения и этой молитвой счастлив, полагая видно, что божье всепрощение на него снизошло и грехов более на нем нет. Была ещё одна женщина, она держала в руках свернутый туго матрац, укачивала его, пела ему тихие песни, словно это был истинный младенец и притом она казалась счастливой, я уж после узнал, что ребенок ее умер, едва родившись и оттого, разум безутешной женщины помутился. С тех пор я думаю, что страдания – это во все времена удел одного только мыслящего человека, и стало быть счастье, напротив, между безумцами разделено. Да вот хотя бы и та женщина, не лишившись она способности размышлять, так ведь до конца жизни стала бы оплакивать своё дитя, а в безумии, она смогла увериться, что ребенок жив, что он на руках её, и ровно ничего с ним не случилось. И ведь что странно, всякий человек, что угодно может над собой сотворить, все в его власти, любую часть тела покалечить или и вовсе руки на себя наложить, а вот сумасшедшим сам, по своей воле сделаться, не может никак, нет у него на то сил, такое разве что у Бога выпросить можно, на жалость его рассчитывая. И тогда, одно только проявление высшей милости, одно скорое мгновение и вот уже разум из человека изгнан, а взамен, за все его муки, дано ему благоденствие. И всем вокруг представляется он горемычным, а он то счастлив и наверное это знает, да только хранит свою тайну.